Под оком бдительным кряхтя,
Там дети день проводят зря,
Что мне не по нутру.[4]
Она захлопнула книгу.
— Это тоже Блейк. Ты хоть знаешь, кто такой Уильям Блейк?
— Нет.
— Он писал картины и стихи. Ходил почти всегда без одежды. И видел ангелов в собственном саду.
Она поманила меня пальцем. Я перелез через низенькую ограду и сел на одеяло рядом с ней.
— Тише, — приказала она. — Замри. Слушай.
— Что слушать-то?
— Просто слушай.
Я прислушался. На Вороньей улице и дальше, к юроду, шумели машины. Еще пели птицы. И ветерок колыхал листву. А потом я услышал собственное дыхание.
— Ну, что ты слышишь?
Я честно ответил.
— Слушай лучше, — велела она. — Глубже. Ты должен услышать тонюсенький, нежный звук.
Я закрыл глаза и вслушался.
— Какой он, этот звук?
— Он над тобой, внутри дерева.
— Как это "внутри"?
— Майкл, ни о чем не спрашивай. Слушай.
Я попытался сосредоточиться на дереве, на ветвях и листьях, на маленьких побегах, которые так и лезли из толстых веток. И услышал, как они шепчутся на ветру.
— Звук идет из гнезда, — шепнула Мина. — Слушай.
Я упорно вслушивался и вот, наконец: тихое попискиванье, далекое, словно из другого мира.
У меня аж дыхание перехватило.
— Слышу.
— Это птенцы.
Однажды различив этот звук, я уже знал его, различал в многоголосном шуме. Теперь я услышу его всегда. И можно открыть глаза.
Я взглянул на Мину. И снова закрыл глаза. И тут же услышал писк птенцов в гнезде. Я даже представлял, как они сбились там тесно и открывают рты.
— Кости у них более хрупкие, чем у нас, — сообщила Мина.
Я открыл глаза. Она снова принялась срисовывать скелет.
— Косточки почти полые. Ты это знал?
— Да. Кажется, да.
Она взяла в руки лежащую среди книг кость.
— Мы думаем, она голубиная. — Мина разломила кость пополам и показала мне, что внутри пустота и какие-то совсем тонкие костные нити.
— Наличие в кости полости, заполненной воздухом, называется пневматизация, — объяснила она. — Потрогай.
Я положил кость себе на ладонь. Заглянул внутрь, пощупал зазубренный край.
— Это тоже результат эволюции. Кость очень легкая, но вполне крепкая. Она устроена так, чтобы птица могла летать. Этот тип анатомического строения развился у птиц за миллионы лет. Они летать умеют, а мы — как видно из твоих вчерашних рисунков — не умеем.
Она взглянула на меня попристальней.
— Ты знал это? Это проходят в школе?
— По-моему, да.
Она смотрела все пристальней.
— Я как-нибудь расскажу тебе о существе, которое называется археоптерикс, — сказала она. — А как сегодня твоя сестра?
— Днем поедем, узнаем. Но, думаю, все будет хорошо.
— Вот и отлично.
Она приложила ладони ко рту и заухала по-совиному.
— Замечательно! — ликовала она. — Замечательно!
— Я ухал сегодня ночью, — сказал я. — На рассвете, совсем-совсем рано.
— Правда?
— А ты? Ты смотрела в это время в окно? И тоже ухала?
— Не уверена.
— Это как?
Понимаешь, я хожу во сне. Иногда делаю что-то наяву, а думаю, что это сон. А иногда приснится что-нибудь — ну точь-в-точь как наяву.
Она взглянула на меня снова.
— Ты мне вчера снился.
— Да ну?
— Ладно, это не важно. Ты говорил, что у тебя есть тайна? Ты хочешь мне что-то показать?
— Да.
— Так покажи.
— Не сейчас. Может, попозже, к вечеру.
Она смотрела на меня, не отводя глаз.
— Ты был на улице. В молочном, призрачном свете. Очень бледный. И весь в паутине и дохлых мухах. И ты ухал по-совиному.
Мы смотрели друг на друга в упор.
И тут раздался папин голос:
— Майкл! Майкл!
— Попозже увидимся, — шепнул я на прощанье.
Глава 18
— Звонила миссис Дандо, — сказал папа по дорого в больницу. — О тебе справлялась.
— Ага. Спасибо.
— Говорила, друзья по тебе скучают.
— Я с ними в воскресенье увижусь.
— Может, пора пойти в школу?
Я пожал плечами.
— Не знаю.
— Может, все-таки пора? А то ведь все пропустишь.
— Я многому учусь у Мины. Она столько всего знает. И про птиц, и про эволюцию.
— Ну да, ну да… А еще ты выучил наизусть меню китайского ресторана.
Девочка по-прежнему лежала в стеклянной коробке, но уже без проводков и трубочек.
Мама подняла крышку и разрешила мне подержать малышку на коленях.
Я пытался оценить: прибавила ли она в весе, стала ли чуть покрепче? В какой-то момент она зашебуршилась, напряглась всем тельцем, и я нащупал на ее спине длинные гонкие мышцы. Потом она заграбастала мой палец в кулачок, довольно ощутимо сжала. И распахнула глаза.
— Гляди-ка, — сказал папа. — Она тебе улыбается.
Но я никакой улыбки не заметил.
В комнату зашел врач. Доктор Блум.
— Доктор, она идет на поправку? — спросил папа.
— Семимильными шагами.
— Так мы скоро сможем забрать ее домой?
Врач пожал плечами. Потрогал бледную щечку.
— Нам надо за ней понаблюдать. По крайней мере, несколько дней.
Он улыбнулся мне.
— Не тревожься, парень.
Я нащупал на маленьком тельце лопатки: крохотные и гибко-податливые.
И услышал дыхание с легким-легким присвистом.
— Скоро будет по саду бегать, — сказала мама.
Она даже засмеялась, но в глазах у нее стояли слезы.
Она забрала ребенка и снова смазала мне царапины и ссадины.
— Ты какой-то усталый, — сказала она. И перевела взгляд на папу. — Вы что, поздно ложитесь?
