Вечерние посетители, то есть близкие друзья, хотя их не пускали к Гаю, продолжали являться. Каждый день приходило несколько человек, все тех же или с небольшими вариациями, чтобы осведомиться о самочувствии Гая, оставить ему записку, книги, цветы, поговорить с Гертрудой, утешить ее и заверить, что она не одинока, что они с ней. Они не отказывались от предложения выпить, говорили вполголоса, долго не задерживались, но их мимолетные визиты вежливости не были пустой формальностью. Граф не мог не обратить внимание на то, что некоторые, можно сказать, получали от них удовольствие.
— Ну хорошо, — сказала Гертруда, — я пойду к нему.
Граф уселся в кресло с прямой спинкой возле камина, в котором по случаю снега пылали поленья и коалит. Он очень хорошо знал эту комнату, чуть ли не лучше, чем безликие комнаты своей квартирки, которые так мало могли дать глазу и уму. Он чувствовал себя спокойно в этой гостиной — просторной, выдержанной в ярких тонах и, по мнению Графа, безупречной. Тут не было ничего слишком громоздкого или слишком миниатюрного, ничего, что следовало бы убрать или передвинуть хотя бы на миллиметр. И за годы, что он бывал здесь, прекрасная эта комната совершенно не изменилась. Единственное, что здесь постоянно обновлялось, были цветы, да и те всегда стояли на привычном месте — на инкрустированном столике рядом с винными бутылками. Графа поражало, что Гертруда даже сейчас занимается букетами. В большой зеленой вазе стоял букет, искусно составленный из листьев эвкалипта и бука и нескольких белых хризантем, которые принесла Джанет Опеншоу. (Цветы от других гостей стояли в холле, но не в комнате Гая. Гай считал, что у цветов должно быть свое место.) Они с Гертрудой, вероятно, немало потрудились над обликом гостиной, добились того, чего хотели, и были довольны результатом. Они не были коллекционерами, более того, изобразительным искусством особо не интересовались, но хороший вкус, чтобы устроить дом, у них был.
Граф вытянул длинные ноги, сбив выцветший золотистый коврик с мелким геометрическим узором. Раскрыл книгу, карлейлевское описание жизни Фридриха Великого.[34]Он читал о забавных взаимоотношениях Фридриха и Вольтера. Ему было смешно, потому что он ненавидел Вольтера, относительно которого его мнение расходилось с мнением Гая. Графу был близок Руссо, хотя он затруднился бы объяснить почему. Конечно, Граф ненавидел и Фридриха (в отличие от отцовской его ненависть всегда была неопределенной), но все же было в карлейлевском взгляде на мир нечто привлекательное.
— Хочешь чего-нибудь?
— Нет, спасибо.
— Чай, сок?
— Нет.
— Сиделка спрашивает, что подать на ужин. Есть какое-то пожелание?
— Мне только суп.
— Хочешь сегодня кого-нибудь видеть? Манфреда?
— Нет.
— Принести какую-нибудь книгу из соседней комнаты?
— У меня здесь есть.
— Мне хочется что-нибудь сделать для тебя, принести что-нибудь.
— Не беспокойся, ничего не нужно.
— Снова снег пошел.
— Питер мне сказал.
Гертруда и Гай посмотрели друг на друга, потом отвернулись.
Гертруда никому не говорила о том, что теперь их с Гаем ничего больше не связывало. Это было так же ужасно, как его физическая смерть, которую ей осталось пережить. Причиной, в известной мере, была его смерть, ее ощутимое приближение, его смерть для нее, конец духовной общности. Их разделил кошмарный барьер, перейти который ни один из них не мог. Гай перестал даже пытаться. Смотрел на нее задумчивым, отсутствующим взглядом. С Графом он еще мог разговаривать, но с ней нет. А когда такое все же случалось, то часто терял нить и говорил странные вещи, чем очень пугал ее — этот ясный ум, в чьем свете она жила, стал беспомощно сбивчив, помрачился. Может быть, он молчал, боясь напугать ее. Или, может, ему ненавистно было это конечное унижение перед женой, это невыразимое поражение от судьбы. Или он не хотел давать пищу любви, которой скоро предстояло превратиться для него в сон, для нее — в скорбь.
Они всегда были очень близки, соединены незримыми узами любви и духовными узами. Им всегда неудержимо хотелось быть рядом. Они никогда серьезно не ссорились, никогда не расставались, никогда не сомневались в предельной честности друг друга. Эти открытость и искренность придавали их отношениям особую радостную легкость. Их любовь крепла, ежедневно питаемая общностью мнений. Духовная, телесная и душевная близость становилась только теснее, как иногда счастливо случается между двумя людьми. Они не могли, находясь в одной комнате, не прикоснуться друг к другу. Высказывали всякую пришедшую в голову мысль, пусть она и была самой банальной. Острили. Языком их любви были шутка и размышление. «Я умру без него, — думала Гертруда, — нет, не покончу с собой, просто жизнь уйдет из меня. Превращусь в ходячего мертвеца».
Некоторых вещей они инстинктивно не касались. Так, они никогда не говорили об их неродившемся ребенке. И (что было связано с этим) никогда не заводили собаку или кошку. Приходилось избегать чего-то милого и трогательного. Запрет на нежность не должен был ослабнуть, если они не желали мучительных переживаний. Хотя они шаловливо и открыто проявляли свою любовь, тем не менее они сдерживали поводья, не давая чувству заносить их слишком далеко. Их язык хранил скромность, а любовь — сдержанное достоинство.
Конечно, они всегда были очень откровенны и прожили совместную жизнь душа в душу. Они исповедовались друг перед другом и простили друг друга. Говорили о былых увлечениях и теперешних мыслях, о слабостях, ошибках, грехах — всегда тактично, всегда с шуткой, без тайного злорадства. Сознательно берегли определенную скромность и чистоту отношений, понимая, что им повезло найти друг друга, и решив наслаждаться спокойным счастьем.
Судьба с детства благоволила обоим. Гай был единственным ребенком состоятельных, умных родителей, которые души в нем не чаяли. Гертруда, тоже единственный ребенок, горячо любимая отцом, была позднее дитя учителей, отдававших много сил школе и общественной деятельности. Отец не только внушил Гертруде, что она одна такая на свете, принцесса, но еще привил любовь к книгам, привычку к упорному труду и умение наслаждаться творениями ума, не становясь при этом «интеллектуалкой». Родители умерли до ее замужества, но успели порадоваться, видя, как их прекрасная дочь стала очень многообещающей учительницей. Матери Гая не довелось увидеть Гертруду, но его отец прожил достаточно долго, чтобы благословить женитьбу сына. Он одобрил его выбор, хотя предпочел бы еврейскую девушку, тайно вернувшись душой к вере предков. (Он, конечно, не признался в столь скандальной слабости Гаю, который презирал всякую религию.) Он очень горевал о потерянном внуке. Об их дальнейших намерениях относительно потомства не спрашивал и вскоре после этого умер. Для Гая его смерть была ужасным ударом.
