Все это неизбежно возвращало ее в раннее детство, к тем поездкам с родителями, когда ей полагалось всю дорогу до Корнуэлла спать на заднем сиденье, пока Джордж вел машину в своей обычной нервно-растерянной манере, а мать отчаянно пыталась разобраться в бумажках для адвоката.
Всякое настроение для пикника у Аманды пропало, но изменить свои планы на этот день, казалось, уже не возможно. Мэй неизменно восседала впереди, а Рэйчел, как всегда, крутила баранку, хотя все трое могли бы ехать каждая на своей машине.
Таковы были правила, как и во многом другом. Правила, которым Аманда честно пыталась следовать, но неизбежно и безнадежно что-нибудь нарушала.
— Что именно? Это? — спросила Рэйчел. И, не отнимая ладони от руля, показала наманикюренным пальцем на огромную стену из затейливого мрамора, тянущуюся вдоль дорогущего особняка прямо в центре квартала Мейфэр.
Перед стеною покорно застыли памятники — лошадь, собака и, кажется, почтовый голубь, хотя Аманде никогда не доводилось разглядывать всю эту дичь вблизи. Зачем? Кому вообще это нужно?
— Да, это, — сказала Аманда, хотя часть ее мозга уже посылала истеричные сигналы тревоги. — «У них не было выбора»! — с пафосом продекламировала она девиз Мемориала, довольно похоже копируя Хью Эдвардса.[6]— А с чего у них будет свой выбор? Ведь это животные! Разве это не оскорбление реально погибших на войне людей — отцов, матерей, сыновей, дочерей, — когда их приравнивают к гребаному лабрадору?!
В нахлынувшей тишине Рэйчел и Мэй переглянулись, и Аманда поняла, что осталась в одиночестве, что, возможно, это еще не последний раз, когда ее пригласили прокатиться в машине Рэйчел на импровизированный пикничок в духе «Один-раз-живем-так-давайте-же-carpe-такой-неожиданно-солнечный-diem»,[7]но вероятность получения таких приглашений в дальнейшем резко сократилась.
Хотя произносить слово «гребаный» (тем более дважды) было само по себе рискованно, она все же рассчитывала на особую роль в их троице — роль подруги, которая может и матюгнуться, которая знает, как скрутить косячок, если попросят (пока не просили), и которая успела сожрать в былом замужестве столько дерьма, что жизнь ее стала похожа на жизнь гиены. Как Рэйчел, так и Мэй тоже развелись, хотя и не в столь юном возрасте и не с таким раздраем. Они сами выбрали ее на эту роль, и она старалась играть ее как можно достойнее.
Ну и хрен с вами, мысленно вздохнула Аманда. В гробу я обеих видела…
Даже за восемь месяцев знакомства она так и не стала для них своей.
Занималась Аманда транспортным консалтингом, так же как Рэйчел и Мэй. В их фирме из семидесяти четырех сотрудников работало всего девять женщин, что конечно же незаконно. И дело не в том, что транспорт — совсем не женская индустрия (хотя, конечно, отчасти и в этом), просто такая уж это была контора: в их компании, «Амбрелло Флэттери», начальницей отдела кадров работала женщина, ненавидевшая всех прочих представительниц своего пола (Фелисити Хартфорд, несомненно, Дама Номер Один из всех девяти). На собеседовании перед приемом на работу она объявила, что по своим способностям Аманда — «в лучшем случае» восьмая по счету кандидатка (из восьми), но в конце концов даже пожилой Амбрелло-старший начал удивляться, зачем его секретаршу, нанятую совсем недавно, вдруг заменили на хлыщеватого вида юношу, в воротнике сорочки которого вечно торчит «какая-то нелепая железяка, миссис Хартфорд». И прежде чем миссис Хартфорд «сыграет в ящик, не выдержав очередного судебного разбирательства», Аманде придется заниматься всем этим самой.
Аманду определили в отдел к Рэйчел и Мэй — миссис Хартфорд предпочитала разбивать всех сотрудниц на мелкие группы, чтобы было легче уволить любую из них, как только она задумает это сделать, проснувшись однажды утром, — и обе разведенки приняли ее под свое крылышко как младшую подругу по несчастью. В первый же день они пригласили Аманду на ланч, и за сорок пять минут обеденного перерыва она не только узнала о том, что Рэйчел разместила фотографии голой любовницы своего бывшего мужа на мемориальном сайте покойной матери этой самой любовницы, что Мэй страдает молочницей и что в колледже Рэйчел выжила при пожаре (который, похоже, сама и устроила), унесшем жизни двух ее соседок по общежитию, но еще и успела услышать от Мэй целых три душещипательных анекдота про обрезание.
— Они что, все были братьями, эти трое? — рассмеялась Аманда низким, тяжелым, скабрезным смехом, который она назвала бы своей лучшей «фишкой на публику», догадайся хоть кто-нибудь ее об этом спросить.
Никто не засмеялся в ответ.
Это были долгие восемь месяцев.
— Можешь достать корзинку для пикника? — попросила Рэйчел, втискивая свой «мини» в свободный проем на парковке.
— Конечно, — ответила Аманда. Именно она всегда доставала чертову корзинку для пикника.
Мэй вышла из машины, крайне сосредоточенно пялясь в мобильник. Она отслеживала по GPS свою дочь, которую «воскресный папаша» забирал к себе по выходным.
— Поверить не могу, — сказала Мэй, которая никогда ничему не могла поверить. — Он привез ее в «Нандо'с»!
— Что за херню вы сюда напихали? — спросила Аманда, пытаясь вытащить из машины необъяснимо тяжелую корзинку для пикника.
Она чувствовала себя носорогом, вылезающим задницей вперед из стеклянной витрины.
— Послушай, тебе уже двадцать пять, так ведь? — сказала Рэйчел. — Ты моложе нас, ладно, я понимаю. Но не слишком ли взрослая, чтобы ругаться так, словно торчишь от скинхедов?
— Извини, — буркнула Аманда и вытащила наконец проклятую корзинку.
Но не удержала в руках, и та гулко шмякнулась о землю. Поток вина хлынул из ее днища и зажурчал, как ручеек — очень дорогой ручеек.
Рэйчел вздохнула:
— Это была наша единственная бутылка красного?
— Извини, — повторила Аманда.
Рэйчел ничего не ответила, просто выдержала паузу, давая Мэй время заметить, что Аманда стоит в луже бесценного Pinot.
— О-о-о! — едва слышно прошептала Мэй, наконец оторвавшись от экрана. — Глазам своим не верю…
Аманде всегда хорошо удавалось начинать отношения. И в школе, и в колледже, и на разных работах по окончании вуза, не говоря уже о целой ватаге друзей, вертевшихся вокруг Генри. При первой встрече она всем нравилась. Это действительно так.
То, что могло бы казаться пугающим в мужчине — рост выше среднего, широкие плечи, низкий командный голос, — в этой женщине, напротив, обезоруживало. Глядя на нее, парни помнили, что перед ними девушка, но в то же время могли рассуждать о каком-нибудь регби, а потом неожиданно для себя покупали ей пиво и спрашивали, каковы, по ее мнению, у них шансы закадрить вон ту аппетитную голландочку с курсов по экономике. Геям она тоже нравилась, что имело свои преимущества, хотя и вызывало смутное ощущение, будто ей удалили яичники; что же до женщин — те поначалу ценили ее как подругу, с которой наконец-то можно оставаться собой и говорить что думаешь, не особенно заботясь о вечной девчачьей конкуренции. Они считали ее «своим парнем», это правда.
