Однако вряд ли Луиса до такой степени потеряла рассудок — не думаю, хотя я ее совсем не знаю. А если не потеряла, тогда чего она ждет и как проводит часы, дни (уже месяцы!) и для чего торопит время или для чего убегает от него? Хочет, чтобы оно остановилось или чтобы прошло поскорее, потому что надеется, что в будущем все переменится? Она не знает, что я собираюсь подойти и заговорить с ней — как официанты в тот день, когда я в последний раз видела ее в этом кафе (в других местах я ее не встречала никогда). Она не знает, что я собираюсь помочь ей преодолеть несколько минут — она выслушает то, что я скажу (то, что в подобных случаях говорят все), и, может быть, скажет мне что-нибудь, кроме "спасибо". Ей останутся еще сотни минут до того, как на помощь к ней придет сон и затуманит ее сознание, которое никогда не успокаивается, как никогда не успокаиваются часы с их вечными "тик" и "так", которое всегда считает: один, два, три, четыре, пять, и шесть, и семь, и восемь — и так до бесконечности, не сбиваясь и не останавливаясь, пока существует сознание, пока человек жив.
— Извините, что я вас беспокою. — Я стояла перед ней. Она поднялась не сразу. — Меня зовут Мария Дольс. Вы меня не знаете, но я вот уже несколько лет захожу сюда по утрам позавтракать и всегда встречала здесь вас и вашего мужа. Я лишь хотела сказать, что мне очень и очень жаль, что с ним произошло такое несчастье, и что я очень вам сочувствую. Я долгое время вас здесь не видела, а потом узнала обо всем из газет. Мы не были знакомы, но, глядя на вас, я всегда думала, что вы очень хорошая пара. Вы мне очень нравились. Поверьте, я очень сочувствую.
Я поняла, что моя предпоследняя фраза убила и ее тоже: я сказала "нравились", употребив глагол в форме прошедшего времени, говоря не только о покойном, но и о ней тоже. Я хотела исправить оплошность, но не знала как — все, что мне приходило на ум, только усложнило бы мое положение. Я надеялась, что она все же поняла меня правильно: они нравились мне как пара, а пары больше не существует. Потом я испугалась, что, возможно, задела ее за живое. Возможно, именно об этом она меньше всего хотела говорить, именно эту мысль гнала от себя: "пары больше нет". Я хотела проститься ("Это все, что я хотела сказать, еще раз извините") и уйти, но Луиса Алдай вдруг улыбнулась. Улыбка была искренней: в этой женщине не было ни лицемерия, ни хитрости, ее можно было бы даже назвать наивной. Она поднялась со стула, положила руку мне на плечо и произнесла:
— Конечно, мы тебя тоже часто здесь встречаем. — Она сразу перешла на "ты", несмотря на то, что я обратилась к ней официальным тоном.
Мы с ней были примерно одного возраста — она на пару лет старше, чем я. Она сказала "мы" и "встречаем", словно еще не привыкла к тому, что она в этой жизни осталась одна, или словно считала, что и она умерла вместе с мужем и находилась там же, где он, — в другом измерении, словно еще не рассталась с ним, а потому не видела причин отказываться от этого "мы", которое было ее жизнью почти десять лет и от которого она не могла отвыкнуть за какие-то три месяца. Но потом она все же заговорила в прошедшем времени — возможно, потому что этого требовал глагол, который она употребила:
— Мы называли тебя Та Благоразумная Девушка. Видишь, мы для тебя даже имя придумали. Спасибо за добрые слова. Присядешь со мной? — И она указала на один из стульев, на которых незадолго до того сидели ее дети. Рука ее по-прежнему лежала на моем плече, но теперь мне казалось, что Луиса держится за него, как держатся за поручень — необходима была опора. У меня было такое чувство, что еще чуть-чуть — и она бросится мне на шею. Она казалась такой хрупкой, что походила на привидение, которое стало привидением совсем недавно и еще не привыкло к своей новой ипостаси.
Я бросила взгляд на часы: было уже поздно. Я хотела спросить о том прозвище, которое они мне дали. Я была удивлена и даже слегка польщена: они заметили меня, они выделили меня из толпы, они обо мне говорили. Я вдруг поняла, что тоже улыбаюсь. Мы обе улыбались — затаенно, несмело, как улыбаются люди, знакомясь при печальных обстоятельствах.
— Благоразумная Девушка? — повторила я.
— Да, такой ты нам кажешься, — она снова говорила в настоящем времени, словно Десверн был сейчас дома, словно он был жив или словно она не могла отделить себя от него. — Надеюсь, тебя это не обижает? Ведь правда? Да ты садись! — Нет конечно. Нисколько не обижает. Я тоже для вас и вашего мужа прозвище придумала. — Мне очень хотелось обращаться к ней на "ты", но сейчас я говорила не только о ней, но и о Десверне. Не будешь же называть просто по имени того, кто уже мертв, если, когда он был жив, вы даже не были знакомы. Сейчас мало кто обращает внимание на такие мелочи — все фамильярничают, но мне кажется, что это неправильно. — Я не могу сейчас остаться, я опаздываю на работу. — Я снова машинально посмотрела на часы — возможно, чтобы подтвердить, что спешу: я хорошо знала, который был час.
— Да-да, конечно. Если хочешь, увидимся позже. Приезжай вечером ко мне? Во сколько ты освобождаешься? Где ты работаешь? И как ты нас называла? — Она не убрала руки с моего плеча, и тон ее не был требовательным: в нем звучала лишь просьба — ни к чему меня не обязывающая просьба.
Если бы я отказалась выполнить ее, то, возможно, к вечеру Луиса уже забыла бы о нашей встрече.
Я не ответила на ее предпоследний вопрос — времени не было, — а на последний и подавно: сказать ей, что я называла их "идеальной парой", значило бы причинить ей еще большую боль, ведь, в конце концов, после моего ухода она снова останется одна. И я сказала, что, если она не против, я заеду к ней после работы, часов в шесть или в половине седьмого. Я спросила адрес, она продиктовала. Оказалось, она живет совсем близко. Прощаясь, я положила ладонь на ее руку, все еще лежавшую на моем плече, слегка сжала ее (мне показалось, что ей было приятно это пожатие, что она благодарна мне за него) и осторожно опустила вниз. Сделав несколько шагов, я поняла, что забыла спросить самое главное. Я вернулась к ее столику. — Послушай, я ведь не знаю, как тебя зовут.
Вот тогда-то я и услышала имя, которое не было названо ни в одной из газет, которого я не видела на тех страницах, где печатают извещения о смерти.
— Луиса Алдай, — назвалась она. И тут же поправилась: — Луиса Десверн. — В Испании женщины сохраняют свою фамилию после замужества. Возможно, сейчас она решила взять фамилию мужа в знак памяти и верности. — Хорошо, что ты об этом вспомнила, потому что рядом с номером квартиры нет имени Мигеля — там только мое. Это была мера предосторожности: его имя довольно известно. И вот теперь оно на табличке уже не нужно.
— Самое удивительное заключается в том, что у меня изменился образ мыслей, — сказала она мне в тот вечер, когда в ее гостиной стало уже темно.
Луиса сидела на диване, а я в кресле рядом. Луиса предложила выпить портвейна. Я не возражала. Она пила маленькими глотками, то и дело поднося к губам бокал (кажется, это был третий за вечер). Она умела красиво сидеть нога на ногу — у нее это получалось даже элегантно. Время от времени она меняла положение ног — сейчас правая лежала на левой. На ней была юбка и открытые лаковые туфли черного цвета на низком, но довольно изящном каблуке (они делали ее похожей на образованную американку). Подошва туфель была светлой, почти белой, словно эти туфли она надела в первый раз. Иногда в гостиную заходили дети — по одному или вместе: что-нибудь рассказать, что-нибудь узнать, что-нибудь попросить. Они смотрели телевизор в соседней комнате, которая была продолжением гостиной, — между ними не было двери. Луиса объяснила мне, что в спальне девочки был еще один телевизор, но она предпочитала, чтобы дети находились поблизости: так она могла слышать их и вмешаться, если что-нибудь произойдет или если они подерутся. На самом деле, я думаю, она боялась оставаться одна и заставляла детей быть рядом. Их присутствие не мешало ей сосредоточиться, потому что она все равно не могла сосредоточиться ни на чем и была уверена, что уже никогда не сможет — не сможет прочитать книгу целиком, не сможет досмотреть до конца ни один фильм, не сможет подготовиться к занятиям добросовестно, а не как попало или не наспех в такси по дороге на факультет. Сейчас она могла лишь иногда слушать музыку: короткие пьесы, песни, одну часть какой-нибудь сонаты — длинные вещи ее утомляли, она начинала нервничать. Иногда она смотрела сериалы — те, где серии были короткие. Она покупала диски с сериалами, чтобы иметь возможность просмотреть еще раз те эпизоды, которые забывала. В последнее время она ничего не могла удержать в памяти: ее мысли всегда возвращались к одному и тому же — к Мигелю, к тому дню, когда она видела его в последний раз живым (в тот же день его в последний раз видела живым и я), к скверику напротив Высшей политехнической школы на улице Кастельяна, возле которого на него напали и били, били, били ножом — страшной навахой-"бабочкой", запрещенным оружием.
