Сэмми не особенно любил плавать. Сделав несколько гребков, как бы для того, чтобы оправдать свое приглашение, он через пять — десять минут всегда вылезал из воды, накидывал полотенце на худое тело и возвращался в кондиционированный дом — чтобы поправить намокший кок и почитать журнал о музыке. Через несколько дней у нас установился удобный для всех порядок, при котором Сэмми сидел дома и читал, а я плескался в бассейне, бесстыдно лелея подводную эрекцию и болтая с его матерью. Люси, в отличие от всех известных мне до того матерей, казалось, с удовольствием проводила послеобеденное время в компании и подробно расспрашивала меня о моей жизни, лишь иногда отвлекаясь на рассказы о себе. По мне, так она могла хоть о квантовой механике говорить, я бы все равно слушал с таким же замиранием сердца — настолько я был заворожен ее сочными губами, подтянутыми, загорелыми бедрами и капельками воды, сползавшими по блестящей коже в чудесную ложбинку на груди, когда она загорала у края бассейна. Многочисленные измены ее мужа казались мне не просто неправильными, они выглядели совершенно непостижимыми. Чего еще мог желать этот жадный человек сверх того, чем он и так обладал? Я еле-еле удерживался от того, чтобы не запустить руку себе в плавки, когда кружил в бассейне, наслаждаясь обществом Люси. Я стал нарочно оставлять полотенце на самом бортике, чтобы в тот момент, когда, к моему большому сожалению, пора будет вылезать, я мог бы искусно задрапировать своего чересчур взволнованного друга.
Душ в доме у Сэмми после купания в его бассейне стал для меня необходимой ежедневной процедурой, единственной возможностью сбросить накопленное сексуальное напряжение. Потом мы с Сэмми садились в машину Брэда, которую тот скрепя сердце предоставил в мое распоряжение на время своего отъезда, и отправлялись в город. Там, встретившись с Уэйном, мы ели пиццу или сэндвичи, а потом шли в кино или болтались просто так.
Сэмми с Уэйном сразу же сошлись. Я могу представить, что кого-то буйная натура Сэмми вкупе с его неуемной разговорчивостью могли раздражать, но спокойная, добродушная манера Уэйна идеально сочеталась с этими его качествами. Сэмми отлично подстроился к нашему ритму, как заезжий музыкант к сложившемуся оркестру, и мы превратились в дружную счастливую троицу.
Все дни того бурлящего лета как будто сошли с какого-то конвейера: каждый день был точной копией предыдущего и последующего. Долгие, томительные послеобеденные часы, проводимые в изнуряющем восхищении каждым ленивым жестом Люси, каждым обольстительным изгибом, каждой чудесной впадинкой ее тела — и вечера в обществе Сэмми и Уэйна. Даже теперь, зная, что произошло потом, что уже на самом деле начинало происходить, я вспоминаю, как хорошо мне было тем летом: туманная, влажная, мерцающая бесконечность тупой черной работы, плеск и запах хлорированной воды и шикарное, как из порножурнала, тело Люси. Неплохое лето, получше многих.
Глава 6
Когда я писал свою книжку, мне казалось, что я прекрасно помню Буш-Фолс, но, подъезжая к этому городу после семнадцатилетнего перерыва, я понял: все, что у меня есть, — лишь поверхностная реконструкция, картонные муляжи настоящих воспоминаний, которые только теперь появляются на свет. Само физическое ощущение того, что я снова здесь, пробуждает давно впавшие в анабиоз участки памяти, и, оглядывая родной город, я поражаюсь новой ясности тех вещей, которые пылились у меня в подсознании. Воспоминания, которым за семнадцать лет дряхления давно полагалось рассыпаться в прах, были, как оказалось, герметично упакованы и прекрасно сохранились и теперь выплыли на поверхность, как будто после гипнотического сна. Я и не подозревал, что мое сознание все это время поддерживало сильнейшую связь с этим городом; такое чувство, будто мой мозг занимался чем-то тайком от меня.
Буш-Фолс — типичный городок, в котором живет средний класс, таких в Коннектикуте великое множество: расчерченный на клетки, аккуратно застроенный пригород, в котором газоны зеленые, а воротнички — по большей части белые. В оформлении акцент делается на растительность. Парадные двери не увенчаны родовыми гербами; повсюду видны живые изгороди, фуксии, петунии, цветочные клумбы и изумрудные туи. Неухоженный газон мозолит глаза, как прыщ, указывающий на засорившуюся сальную железу. Летом к треску невидимых в древесных кронах цикад присоединяются глухие пулеметные очереди тысяч вертящихся фонтанчиков, часть которых вытащили из гаража после ужина, а часть заранее вкопали в землю и снабдили автоматическим таймером. Уже скоро, я знаю, эти поливальные устройства будут убраны на зиму, а на смену им придут грабли и установки для сдувания опавших листьев, но сейчас они мелькают вдоль всей Стрэтфилд-роуд, основной городской артерии, которая соединяет жилые кварталы Буш-Фолс с торговым районом.
Вроде бы Буш все тот же, что был при мне, но я сразу замечаю признаки упадка. Пять лет назад обанкротился «Пи-Джей-Портерс», и больше тысячи людей потеряли работу. И хотя большинство жителей Буша смогли снова устроиться в Коннектикуте — тогда еще рынок позволял, — многие в итоге оказались в начинающих интернет-компаниях, и задержавшаяся волна кризиса накрыла их позднее, в конце двухтысячного. Теперь город переживает глубокую рецессию, и в каждом квартале хотя бы одна лужайка отмечена табличкой «продается». И хотя по большей части дома выглядят ухоженными, а лужайки перед ними аккуратно подстрижены, от этого порядка веет полной безысходностью, как будто бы теперь эти вылизанные дома — всего лишь фасады, за которыми скрывается ужасающее и необратимое запустение.
Я поворачиваю налево, на Даймондхил-роуд, и проезжаю мимо отцовского дома, в котором упадок поселился еще задолго до того, как «Портерс» приказал долго жить. Я замедляю ход, разглядывая покрытый газонной травой пологий склон холма, на вершине которого стоит квадратный двухэтажный дом в колониальном стиле — дом, где я вырос. Облицовка, которая во времена моего детства была бледно-голубой, теперь имеет цвет грязной яичной скорлупы; кустарник под темным окном гостиной совсем не такой высокий и густой, как мне помнилось, в остальном же все ровно так, как прежде. Остановив машину, я делаю глубокий вдох, ожидая, что вид родного дома вызовет наплыв каких-то чувств, и не испытываю ровным счетом ничего. Не всегда я был таким толстокожим. То ли все дело во времени и расстоянии, то ли за эти годы я просто потерял способность чувствовать. Пытаюсь припомнить, что за последнее время вызвало у меня какие-нибудь сильные эмоции, но на ум ничего не приходит. Поворачиваю направо на Черчилл-стрит и начинаю проникаться мыслью, что незаметно для себя самого я медленно, но верно превратился в полнейшего козла. Из чего следует логический парадокс: тот факт, что я подозреваю, что я козел, сам по себе говорит о том, что, наверное, я все же им не являюсь, ведь настоящий-то козел не будет считать себя козлом. То есть, осознавая себя козлом, я на самом деле опровергаю этот факт, получается так. Декартова аксиома о козлах: козел, считающий себя козлом, уже не козел.
Как раз из-за таких внутренних споров и закравшегося подозрения, что мне все на свете становится по барабану, я честно пытался обратиться к психотерапевту. Налицо обратная сторона писательского ремесла: я как будто никогда не проживаю текущего момента как следует. Какая-то частица меня все время находится в стороне от происходящего, оценивает, ищет подтексты и контексты, пытается представить то, как я буду описывать этот момент, когда он пройдет. Мой терапевт, доктор Левин, сказал, что дело вовсе не в писательстве, а в эгоцентризме и неуверенности в себе. Правда это или нет, вердикт довольно суровый. И это при том, что вынесен он был на двадцать пятой минуте второго сеанса терапии.
