Следующие три дня, когда в городе ширились массовые беспорядки, Сантьяго жил в своем такси, а Виктор не снимал головного телефона. Айфон и полицейское радио говорили без умолку. В огромных руках Сантьяго держал полуавтоматическое ружье «Бенелли М4 тэктикл» двенадцатого калибра. Он не знал, почему командир позволял делать ему то, что он делал: это шло вразрез со всеми правилами Нью-Йоркского управления полиции, — но был ему очень признателен. Регулярно связывался с Маккьютченом и уверял, что, даже если ему не поздоровится, он сделает все возможное, чтобы начальник не пострадал.
Это были нелегкие три дня. Управление полиции, в сущности, устроило островки безопасности к северу от забаррикадированной Девяносто шестой улицы на Манхэттене — этот район журналисты окрестили «Белой зоной»: один на Сто восемьдесят первой улице — для охраны моста Джорджа Вашингтона; один на Сто шестьдесят восьмой — для охраны Колумбийской пресвитерианской больницы, начавшей переполняться ранеными из Гарлема; и на Сто шестнадцатой — для охраны Колумбийского университета, где самых радикальных протестующих забрасывали гранатами со слезоточивым газом, били дубинками и волокли за угол, в больницу Святого Луки на Амстердам-авеню, а их голосовая поддержка — со множеством значков на рюкзаках — быстро исчезла.
В Инвуде Сантьяго был более или менее сам по себе, но округа объединилась. Суровые латиноамериканцы с впечатляющим набором оружия, легального и нелегального, стояли на страже своих домов и предприятий. Сам Сантьяго бегал между родительским домом и отцовской мастерской, носил помногу еды с кухни отцу и нескольким его работникам, надежно забаррикадировавшимся в мастерской; Виктор сидел на крыше здания с биноклем, айфоном и табельным «глоком» сына. Сантьяго не винил дрянных братьев за то, что не помогали ему в бдении: оба имели семьи, а он был холостым. Сестра работала в больнице «Гора Синай», там едва управлялись с наплывом раненых, правда, больницу надежно охранял отряд, отправленный из ближайшего двадцать четвертого участка, — это была еще одна помощь Маккьютчена, утверждавшего, что управление во время массовых беспорядков должно охранять все больницы.
Если не считать случайно проезжавших полицейских машин, никто не приближался к старому такси, за рулем которого сидел рослый хмурый латиноамериканец с громадным ружьем, торчавшим из водительского окошка. Сантьяго прикрепил свой полицейский значок высоко на левой стороне куртки, чтобы его не застрелил по ошибке какой-нибудь безответственный полицейский или спецназовец, и слушал сообщения о пожарах и грабежах, поступавшие из Восточного Нью-Йорка, Браунсвилла, Бушуика, Бед-Стея, Ист-Флэтбуша, Краун-Хайтса, Гринпойнта, Бороу-парка, Хантс-Пойнта, Мотт-Хейвена, Саундвью, Моррисании, Паркчестера, Тремонта, Фордхэма, Холлса, Джамайка-Эстейтс и Хиллкреста. Когда буря утихла так же внезапно, как началась, количество смертей вдвое превышало те, что стали следствием массовых беспорядков в Лос-Анджелесе в тысяча девятьсот девяносто третьем году, сколько было раненых — неизвестно; ущерб собственности оценивался в полтриллиона долларов. Средства массовой информации сообщали, что из разграбленных магазинов тащили в основном айфоны, спиртное и игровые приставки «Плейстейшн-5».
Сантьяго проехал по извилистому маршруту: Форт-Вашингтон-авеню, Форт-Трайон-парк и Клойстерс, Нэгл-авеню к Дикман-стрит, западная граница Хай-Бридж-парка и обратно по Сент-Николас-авеню. Внимательно осмотрел все лестничные колодцы, спускающиеся на надземной Первой линии метро, все выходы на конечной станции линии А на Двести седьмой улице. Он ничего не мог поделать на Бродвейском мосту и на мосту Генри Хадсона, хотя знал из сообщений по радио, что отряды из тридцать третьего и тридцать четвертого участков, а также команды из министерства транспорта установили двойные заградительные посты (усиленные впоследствии подразделениями Национальной гвардии, вернувшимися из Ирака). Официально Сантьяго был наряжен в команду охраны мостов; неофициально — предоставлен сам себе.
Сантьяго не особенно задумывался о массовых беспорядках или месте их в истории города. Помимо безотлагательных мыслей о семье, он поймал себя на том, что вспоминает о службе в дорожной полиции задолго до перевода в ОАБ и о старой партнерше Берти Гольдштейн, высохшей старой еврейке из Саннисайда, озабоченной тем, какую пенсию сможет заработать к тому времени, когда ее отправят в отставку. Сантьяго в те дни экономического подъема, до наступления краха кредитной системы и торговли недвижимостью, был веселым молодым человеком. Тогда город открывал ему свои безграничные возможности и доступные предметы вожделений. В те дни ему не терпелось приступать к работе, находить одну угнанную машину за другой, ловить лихачей, угонщиков и пьяных водителей. Тогда он научился собирать материал, быстро разыскивать истории (криминальные, кредитные, служебные, медицинские), обнаруживать систему в как будто бы бессмысленном множестве данных, замечать олухов издали. Это было очень просто. Он останавливался у ближайшей школы, дожидался, когда подъедет самая дорогая машина, и тормозил ее. Сантьяго помнил, как партнерша однажды упрекнула его за разделение водителей на группы, — принцип, которому он с готовностью следовал.
— Берти, милочка, — протянул он, испытывая странное отеческое чувство к низенькой старухе, ездившей с ним в радиофицированном автомобиле, — называй это как угодно. Если увидишь какого-то олуха, только что начавшего бриться, за рулем новенькой дорогой машины, его нужно останавливать из принципа. В девяноста девяти случаях из ста тут либо подделка кредитной карточки, либо угон. Если нет, просто скажешь: «Всего хорошего». Проверка займет несколько минут на твоем компьютере, а значки, которые мы носим, позволяют останавливать кого угодно и когда угодно. В конце смены у нас больше задержаний, в городе меньше людей, использующих краденые или поддельные кредитные карточки, а управление может получить сколько-то долларов, продавая на аукционе арестованные нами машины. Все выигрывают, кроме олухов, которые все равно заслуживают проигрыша. Понимаешь?
— Ну ты можешь быть полицейским, — признала Берти Гольдштейн, — но, в сущности, ты мальчишка. Молодым приходится трудно, но когда на свете жилось легко? Спроси любого еврея.
Берти Гольдштейн всегда была склонна к таким наставлениям. Она ни разу никого не облила грязью, не повысила голос, не выругалась, и Сантьяго любил ее за это. Она представляла собой оазис теплой безобидности в городе, где у людей прорывалось все, кроме этого. Ему нравилось заключать ее в бережные объятия, тщательно рассчитанные для ее хрупкого телосложения (иначе бы он ее раздавил). Но при всей своей доброте Берти Гольдштейн в течение многих лет страдала целым набором недугов — вирусной пневмонией, артритом, желудочно-кишечным рефлюксом, тендинитом, запором, бурситом и шумами в сердце. Однако никогда не жаловалась.
Сантьяго понял, что ей особенно плохо, в начале их последней совместной смены, в один из дождливых нью-йоркских дней, когда тараканы заползают по трубам в квартиры, чтобы избежать потопа. Берти Гольдштейн вышла на смену, шатаясь от слабости, и в машине привалилась к пассажирскому окошку.
— Берти, как самочувствие? — тревожно спросил Сантьяго. Она всегда была утомленной при ее болезнях, но он почуял что-то неладное.
