Томас закивал, подтверждая слова Мараньона, и тот продолжал:
— Сегодня вечером мы услышим оркестровку первой части Десятой симфонии, сделанную этим выдающимся британским музыкантом, проживающим в Новой Зеландии. Выступление продлится чуть более пятнадцати минут. После этого вам предлагается одно из двух: либо считать вечер законченным — что еще можно делать после того, как послушаешь Бетховена? — либо перейти к другому занятию, несомненно более легкомысленному, но не менее приятному, здесь в саду, на этот раз с включенной звукоусиливающей аппаратурой.
Мараньон указал на группу латиноамериканских музыкантов, настраивавших микрофоны и инструменты для танцев, которые должны были начаться после концерта. В заключение он добавил:
— Не беспокойтесь, вам не будет жарко, внутри работает кондиционер последнего поколения, вас ожидает блаженство. Да, и последнее, но очень важное замечание. Те, кто бывал в «Ифигении», знают, что ее не назовешь убогой хижиной, но это и не Национальный концертный зал: там не поместятся восемьдесят музыкантов. Но восемьдесят музыкантов не помещались и в салоне князя Лобковича, одного из меценатов Бетховена, где впервые исполнялась «Героическая симфония». В те времена состав оркестра зависел от размеров помещения или количества имевшихся в распоряжении музыкантов. Так мы поступим и сегодня. Чтобы вам было ясно, в группе струнных будет только три скрипки, три вторых скрипки, две виолы, две виолончели и три контрабаса. Это, разумеется, не то, что хотел Бетховен, но мы воздадим должное гению тем, что на концерте прозвучат только оригинальные инструменты, то есть реконструированные в полном соответствии с инструментами той эпохи. Хотя оркестр будет представлен в меньшем объеме, его звучание или, иначе говоря, его тембр будет очень близок к тому, которым наслаждались современники композитора.
Гости почтительно внимали хозяину, перенесшему их в имперскую Вену конца XVIII — начала XIX века.
— А теперь пройдемте, пожалуйста, в дом. Вскоре мы станем редкими свидетелями исключительного события: мировой премьеры первой части Десятой симфонии Бетховена.
Слова Мараньона, пробудившие нетерпеливое ожидание публики, были встречены аплодисментами. Мгновенно появившиеся слуги широко распахнули двери, и гости стали заходить в дом.
— Hurry up![3]Чтобы не выпускать холодный воздух! — крикнул Томас тем, кто задержался в саду в отчаянной надежде съесть перед концертом что-нибудь еще и выпить последнюю рюмку.
Трудно поверить, но изысканная публика бранилась из-за лучших мест, а двое мужчин, перебравших спиртного, едва не сцепились в отчаянной борьбе за стул со сломанной ножкой. Даниэль, всегда испытывавший при подобных стычках острое чувство стыда, отошел подальше от этих одержимых, которые продолжали препираться, поощряемые своими взволнованными супругами.
Ему выпала редкая удача. На кресло рядом с ним опустилась привлекательная девушка, которую он пожирал глазами в саду. Ее сопровождал абсолютно лысый силач, похожий то ли на шофера, то ли на телохранителя, то ли на обоих вместе. Исходивший от соседки насыщенный восточный аромат «Пуазон» от Кристиана Диора одурманил Даниэля до конца вечера. Лысый с девушкой часто переговаривались, и Даниэль понял, что загадочная красавица была не итальянкой, а француженкой, и звали ее не Сильвана, а Софи.
Зал Мараньона с паркетным полом напоминал один из тех романтических салонов начала XIX века, в которых Бетховен столько раз играл свои новые сочинения. Например, «Героическая симфония» (которую сначала композитор посвятил Наполеону Бонапарту) не только впервые исполнялась во дворце Лобковича, но и впоследствии несколько раз звучала на домашних концертах мецената. Бетховен использовал эти пробные концерты, чтобы внести некоторые уточнения и изменения в партитуру, которая 7 апреля 1805 года была наконец-то официально представлена публике в Венском театре.
Чтобы придать живописность премьере, Хесус Мараньон отказался от электрического освещения и приказал повесить вдоль стен, украшенных фресками XIX века, десятки старинных канделябров, придававших залу вид театральной декорации. Интерес публики к концерту был огромным, отчасти из-за самой вещи, а отчасти из-за того, что музыканты никак не появлялись, хотя на сцене стояли пюпитры и часть инструментов. Наконец, когда публика начала проявлять нетерпение, показались оркестранты в париках и камзолах XIX века. Их встретили бурными аплодисментами. Как только музыканты принялись настраивать инструменты, на сцену вышел Рональд Томас, из-за которого, очевидно, и задерживался концерт: ему пришлось переодеться в коричневый бархатный сюртук а-ля Бетховен. Дирижера тоже встретили аплодисментами. Поприветствовав публику, он повернулся к ней спиной и лицом к оркестру.
Томас поднял руки, словно готовясь наброситься на первый такт, несколько секунд подержал их в воздухе и снова опустил, так и не решившись начать. Даниэль подумал, что музыканту вдруг стало плохо и концерт отменят. Или то был страх перед публикой? Некоторые артисты при виде зрителей испытывают такой ужас, что готовы на все, лишь бы прекратить мучения. Даниэль уже собирался звонить Дурану, чтобы рассказать о провале концерта, но после двух или трех попыток Томаса приступить к исполнению симфонии в зале воцарилась драматичная и очень музыкальная тишина, дирижеру удалось взять себя в руки, и полились первые такты первой части Десятой симфонии Бетховена.
Они сразу же напомнили Даниэлю незабываемое начало Пятой симфонии, только на этот раз Судьба не стучалась в дверь гения четырьмя нотами, мелодия состояла всего из двух аккордов: ПАМ-ПАМ! ПАМ-ПАМ! ПАМ-ПАМ! Трижды прозвучав, они уступили место изысканной женственной теме, доверенной духовым инструментам и перенесшей слушателей в бетховенский мир свободы, равенства и братства, который композитор не раз воскрешал в других произведениях. Музыка на пять минут погрузила присутствующих в атмосферу небывалой нежности и утонченности, а затем швырнула их в другой, жестокий мир, неистово и яростно, как это бывает в allegro agitato[4]Бетховена (при резком переходе от одной части музыкального произведения к другой музыканты пишут в нотах attacco). Казалось, гений хотел сказать: «Я показал вам мир таким, каким бы мне хотелось его видеть (Даниэль никак не мог отделаться от впечатления, что анданте напоминает песню Джона Леннона „Imagine“[5]), а теперь смотрите, каков он на самом деле: жестокость, зависть, смерть, разрушение, одиночество, трагедия». Это был настоящий Бетховен. Даже такие искушенные слушатели, как Паниагуа, не сумели бы отличить оригинальные фрагменты от сочиненных Томасом для перехода от одного музыкального эпизода к другому.
Когда музыка смолкла и раздались аплодисменты — не свист и не шиканье, как он боялся поначалу, — Даниэль почувствовал, что у него мокрые глаза и комок в горле. Спроси у него кто-нибудь, который час, он не смог бы ответить.
