за подмену.
Давид отвечает ей, что благодарности не стоит.
Он хочет задать Ирине Евгеньевне пару вопросов о «Коралине», но потом отчего-то передумывает.
На часах без пятнадцати шесть, и Давид понимает, что ему пора идти.
Он не хочет опоздать.
Настенные часы продолжают настойчиво тикать ему вслед.
— Вы?
Он ждал этого вопроса — и, тем не менее, услышав его, едва не вжимается в дверь. Не от самого вопроса — от того, насколько чётким, профессиональным тоном она его задаёт.
— Простите, — быстро проговаривает он. — У меня действительно проблема, и мне нужен врач, я вас… я вас не преследую, и…
— Успокойтесь, пожалуйста.
— Хо… хорошо.
Она смотрит на него. Её глаза светло-голубые. Светлые волосы средней длины частично подобраны на макушке массивной ажурной заколкой. Белый халат с воротником-стойкой, несмотря на довольно жаркую погоду, застёгнут под самое горло.
Она больше не кажется ему похожей на мать.
— Я и не думала, что вы меня преследуете, — говорит она. — Я просто удивилась. Проходите, садитесь.
Он подчиняется — молча.
Он не знает — теперь уже не знает — о чём будет с ней говорить.
Он просто пялится на неё, будто пятнадцатилетний идиот, который впервые увидел женщину.
— Всё хорошо? — спрашивает она.
— Да. Да, Каролина… Витольдовна.
Она улыбается:
— Рада, что вы запомнили. Многие пациенты эту табличку на двери даже не читают.
— Я на сайте читал.
— Вот оно что, — она снова улыбается и тут же деловито продолжает: — Вы Давид — а отчество?
Он возвращает улыбку:
— Если по-нашему, то Бен-Шмуэль; если по-русски, то Самуилович. Лучше просто Давид.
— Хорошо. Как скажете. Давид. Что привело вас ко мне, Давид? Вас что-то беспокоит?
Какое-то время он молчит. Её взгляд становится встревоженным — он это видит. Не просто видит — будто ощущает кожей. Кожей, мышцами, всем нутром…
— Меня беспокоит мать, — внезапно выпаливает он, вперив на неё глаза. Должно быть, сейчас он похож на маньяка, но думать об этом Давид в данный момент не способен.
— Отношения с матерью?
Он горько усмехается:
— Если можно так это назвать. Она умерла, когда мне было девять.
— Я вам сочувствую.
— Спасибо. Всё последнее время я вижу её в снах. Не в обычных. В кошмарных снах.
— Как именно она вам снится? — спрашивает Каролина… то есть, Каролина Витольдовна. Она старается выглядеть максимально вовлечённой — он это видит, чувствует. Он понимает, что она врач, но именно сейчас ему очень хочется, чтобы это было искренним.
— Она страдала шизофренией и хотела меня убить, — вместо ответа на её вопрос внезапно выпаливает он. — Она меня ненавидела. А потом она покончила с собой.
Он смотрит в её глаза и сразу понимает: она знает об этом.
С биографией Авраама Мошевича Вайсмана и трагедией, связанной с болезнью и самоубийством единственной дочери, врач-психиатр Каролина Заболоцкая однозначно была знакома и ранее.
— Да, моя мать — дочь профессора, которого вы так любите, — горько проговаривает он. Её рука тянется к графину.
— Выпейте воды, — говорит она.
Это звучит профессионально, но мягко.
И совершенно не холодно.
— Вы когда-нибудь пытались обсуждать со своими близкими то, что вы чувствуете?
Он усмехается — нехотя, неосознанно.
Он не хочет усмехаться в ответ на её слова: это выходит само.
— Кого вы имеете в виду? Под «близкими».
— Семью прежде всего.
— Я живу один, — отвечает он, глядя в её глаза.
— Поняла. Извините.
— Ничего страшного. Меня это не травмирует. Моя жизнь максимально комфортна.
— Это нормально, — говорит она. — Самое главное, чтобы было комфортно именно вам.
— Рад, что вы не призываете меня немедленно создать ячейку общества и не утверждаете, будто это моментально решит все мои проблемы, — он тихо смеётся.
Она качает головой:
— Ни в коем случае.
— У меня есть отец, — говорит он, — но мы не слишком близки.
Она кивает, и он продолжает:
— Ещё есть друг. Мы познакомились семь лет назад, когда я сел к нему в такси с непреодолимым желанием нарваться, — она ничего не говорит в ответ, но легко улыбается — и это приятно. — Он… немного странный, но я к нему привязался. На работе я ни с кем близко не общаюсь. Отношения со всеми нормальные. На представителях своей национальности не зациклен — знаю, вы об этом подумали, — он пожимает плечами. — Как-то так.
— Спасибо за вашу открытость, — отвечает она. — То есть тему потери матери и всего, что с ней связано, вы всегда переживали и переживаете исключительно в себе?
— Ну, я рассказывал Павлу кое-что. Это мой друг. Который странный. Но мне показалось, что ему не шибко интересно это слушать, и я заткнулся, — он делает небольшую паузу, а затем произносит: — Что до отца… После того как мать погибла, он просто закрыл эту тему.
Он заканчивает с горечью. Он сам это слышит — эту горечь. И ему от неё противно.
За окном какая-то особенно активная птица от души раздирается ором. Кто-то более романтичный — Паша, например, — счёл бы, должно быть, что птица прекрасно поёт. Но для Давида это именно ор.
— У вашего отца не самая редкая реакция на стрессы и психотравмы, — говорит она. — Возможно, он решил, что, прекратив обсуждение, сделает вам лучше.
— Мне, — отзывается он. И добавляет: — Или себе.
— И это тоже.
Какое-то время он молчит. Она тоже не задаёт вопросов — вероятно, обдумывая, как будет лучше повести разговор дальше, когда он вдруг внезапно выпаливает:
— У вас есть чёрное платье в белый горошек?
— Простите, что?
— Извините. Вы, должно быть, сочли, что я лезу не в своё дело. Просто скажите, если оно у вас есть. Пожалуйста.
Она смотрит на него с неподдельным удивлением.
— Да, у меня есть чёрное
