ушами в какой-то белой ванне. Это был спецстационар Огра. Впрочем, боль скоро превратилась в тянущую и утихла. Голова оставалась в физрастворе с анаболиками. А за ушами раскрылся незаживаемый свищ. Цель тайной программы ведомства Огра была достигнута. Синдром раздвоенного копчика оправдал надежды. У Сольмеке удалось активировать древний заушный рудимент, мутировавший в зачаток жаберной щели. Теперь, ныряя, она могла надолго задерживать дыхание и была готова к выполнению особо важного правительственного задания.
Её перевели в другое, более обширное помещение под Лубянской площадью с низким подземным бассейном из чёрного мрамора. Началась финальная стадия подготовки. Прежде всего в женское место Сольмеке вставили небольшую резную пластину из серебристо-тёмного металла, похожую на удлинённый лепесток розы, закрепив её своего рода поясом целомудрия. С утра девушка около часа плавала в бассейне, помимо хлорки, там был слабый раствор какого-то реагента, а затем она ныряла в выходившую из резервуара катакомбную трубу со стоком в Москва-реку у Николы Мокрого. Еще пять- шесть часов проводила Сольмеке в Москва-реке, учась ориентироваться по дну, распознавать пароходы и плавсредства по гудкам, находить линию фарватера. С помощью заушных свищей ппавунья научилась довольно долго задерживать дыхание, но под конец они забивались грязью, отфильтрованной из москворецкой воды, и за ушами начинало жечь. По возвращении через катакомбную трубу Сольмеке ещё полтора часа отмокала и вымывала эту грязь из своих рудиментарных жаберных щелей. Вечером проходили теоретические занятия. Сольмеке изучала речную сеть Восточной Европы и Пруссии, особенно несколько речек, сообщавшихся со Шпреей и саму Шпрею, о которой имелись очень подробные по донные описания. На следующий день она должна была моделировать тот или иной донный участок Шпреи на дне Москва-реки с помощью радиосигналов, подаваемых ей из черных эмок, сопровождавших плавагентку вдоль набережных.
Ночевала Сольмеке в Лубянской шарашке. Во сне ей казалось, что всё ещё плавает в Икуле и все ещё поднимается опьянение от жабры между ног. Она так стонала, что однажды обе её сосонницы-надсмотрщицы, те же Ксения Альфа и Марина Бета, связав спящую Сольмеке простынями, стянули с неё трусы с начёсом, но, увидев глухой пояс целомудрия с гербовой печатью, отступились.
Серебряная пластина в женском месте особо Сольмеке не стесняла. Вообще она была не то чтобы в отстраненном состоянии сознания, скорее вместе с жабрами в ней проснулись какие-то целикантовы глубины мозга и разум её работал по-другому, точно липкий окружающий мир ещё вынашивал Сольмеке, чтобы родить в какой-то другой ошеломительный космос, который лишь доносился до неё в подводном гуле и мозговых вспышках. Она даже не пыталась понять смысл своей серебряной сколупки, как полуводное сумчатое.
Вечерами в свой единственный свободный час она шла в столовую шарашки. В последнее время альфабеты-сокамерницы перестали её туда сопровождать. Реагируя на зарыбленное состояние надсматриваемой, сами они превращались в пыхтящую амфибию-уробороса, целыми днями лежа на кровати в позиции 69. Один раз на свидание к Сольмеке пустили Патрикея. Недавно он ездил в Покровское на электричке. Он не сказал, как сидел на веранде в первом непасмурном лунном свете и слякотные шпионские капюшоны листьев, несчётными хмурыми днями сновавшие на глухонемых кистях перед её дачной, вроде купе, комнатой-обскурой, стали потными альбомчиками мутной лунной проявки, поутру, впрочем, всухую застуканными простоволосыми косами колхозниц-кормилиц Семечкиной и Буряковой, засветившими бесчувственные жижи обычного гербария, похожего на горелые кинохлопья. Зато проинформировал, что у Семечкиной и Буряковой вдруг пошло молоко и что Дира раздуло как порося. Узнав у Сольмеке о чёрной ванне с дурманным раствором, Патрикей вспомнил, что уже слышал о ней от своих знакомых из ВИЛАРа и что один отдел института тоже колымит в этой лубянской шарашке. На следующий день к Сольмеке в столовой подсел мохнатый тип в болотной робе и с пахучей бородой. Взяв два сухофруктных компота с варёными червячками и понизив голос, тип рассказал, что чёрная ванна — древний артефакт, судя по надписям на мраморе, ей около четырехсот лет. Найдена она была в глубине под Лубянским фонтаном Витали. Его снесли, когда задумали установить железного Феликса. Под фонтаном находился термальный источник, который решили использовать, чтобы памятник пламенному рыцарю революции всегда был горячим. Струя бьёт в накрывшие её чугунные недра и по катакомбному стоку уходит в Москва-реку, попутно разогревая лежащий поверху Шипкинский бульвар, так что на нём в декабре иногда расцветают тюльпаны. Угольный мрамор самой ванны, закрытой к моменту обнаружения многослойной слюдяной плитой, всегда имеет температуру человеческого тела и, что самое главное, это самое тело было в ней найдено! И не простое, а венценосное! И сейчас с внешней мраморной стороны можно прочитать, что там почивал царь Иван Васильевич. Много чего там написано резным мелким шрифтом. Целая библиотека. Либерия. А то и есть Либерия, та самая, Ивана Грозного. А самая важная её часть — на тех шести резных лепестках на венце. Эту инструкцию левшовой мелкости догадались разглядеть под мелкоскопом. — Инструкцию? — вскинулась Сольмеке. — Да — дожевал своих червяков бородач. — Тебя сейчас по ней готовят. Препарируют — усмехнулся он. — Впрочем, чего греха таить, я с тобой сейчас с огровой подачи разговариваю. Он тебе и остальное разъяснит. Что положено.
Оголённые брёвна северных изб трещали, ёрзали и ворочались, прокручивая мёрзлую землю, как, кажется, прокручивают мельницы свои реки вместе с берегами, приближая тёплое устье, пока не упёрлись в Коломенский овраг, вздыхая и осторожно посверкивая слюдяными окошками на тургруппу в белых носочках — белёные яблони с киргизскими личиками и на натужные корни, стягивавшие когда-то разъехавшийся по экзотическим брёвнышкам петушиный дворец Алексея Михайловича.
Два года прошло, как Патрикей расстался с женой, любительницей Коломенского. Посетив Сольмеке в лубянской шарашке, он, наконец, приехал сюда. Гуляя по дьяковскому холму, Патрикей искал следы своей жены. В густом подлеске кое-где ещё встречался валежник бывшего здесь терема. Под хвойными лапами — жилки смолистого света. Они подстраивали дополнительную систему кровообращения к ломаным прелестям одеревенелых царевен, что когда-то замирали в девичьих закутках со слюдяными окошками, впивая, как бревенчатые токи, отголоски с мужской половины. Под конец прогулки дождь оборвал смолистые стропы над влажномахровыми локтями валежника. Распускалась радуга, другая, мерцая в глазчатой слюде на мокром месте от прибитых смолянок. Дрожащие лужицы стали напоминать локаторы сусальных воспоминаний. Радужный инкубатор распирал небо так, что солнце сдавилось в ромб. В шпильках-закалках, оброненных женой Патрикея, начиналась медленная жизнь, как в хвосте ящерки, разворачивающейся из калачика его, Патрикея, рептильего мозжечка. Оставалась геологическая эра, сто лет ожидания.
Задрожала ёлка, белка, шишка. Патрикей
