в голову, но ни на чем она не могла остановиться. И посему стала она такой печальной и сосредоточенной, как все девяти сибилл, вместе взятых. Целых три недели, или даже целый месяц, пребывала она в этой меланхолии.
В день святого Варфоломея был базар в городе, и она увидела, как ее Джек подарил пару перчаток какой-то хорошенькой девушке, и та приняла их с нежной улыбкой и поблагодарила его поцелуем. Вдова возымела от этого страшную ревность, но из осторожности сдержалась и прошла мимо них незамеченная.
Неподалеку от них встретила она одного из своих женихов, портного, очень веселого и принаряженного, тот предложил ей выпить с ним. Пока она заставляла себе упрашивать, подошла одна знакомая кумушка, и они все вместе пошли в таверну. Никогда еще портной не удостаивался от нее такой благосклонности. Она была весела любезна. Увядав ее в таком хорошем расположении, он заказал еще бутылку вина и возобновил свое предложение. Вдова терпеливо его выслушала и мягко ответила, что, принимая во внимание его долгую привязанность, его любезности, подарки, а также ту внимательность, которую он только что ей оказал, она не хочет сразу ему отказать.
— Но таверна, — сказала она, — неподходящее место для того, чтобы прийти к какому-нибудь соглашению. Могу ли я пригласить вас к себе в четверг? Я вас хорошо приму и открою вам свои намерения.
Портной удостоился даже чести коснуться губ вдовы. Он расплатился и ушел.
Едва только успел скрыться портной, как она встретила кожевника. Хотя он и был уже очень немолод, но молодцевато с ней раскланялся и в свою очередь предложил ей выпить; отказаться было трудно. Он настаивал так сильно, что вдова позвала опять свою кумушку, и они отправились все вместе. Старик заказал самое хорошее вино, самые лучшие блюда и приветствовал вдову весьма дружественным образом. Едва только они уселись, как пришла компания музыкантов, одетых во все коричневое; они приподняли свои картузы и предложили сыграть серенаду. Вдова сделала знак, что не надо, они и без того уже достаточно веселы.
— Пустяки, — сказал старик, — посмотрим, приятели, что вы умеете изобразить. Сыграйте-ка мне „Начало света“[3].
— Бог мой, — сказала вдова, — вам бы думать о конце.
— Что такое? Начало света, сударыня, это сотворение детей. Если я этого не смогу делать, прогоните меня из кровати как неспособного и пошлите за церковным сторожем.
Едва он это проговорил, как священник из Спина просунул в дверь голову в своей четырехуголке[4]. Увидев за столом вдову, он извинился и вошел.
Она сказала:
— За неимением церковного сторожа, вот и сам священник. Если он вам нужен...
— Прекрасно, — сказал кожевник, — таким образом нам не нужно будет далеко итти, чтобы нас повенчали.
— Сударь, — сказал священник, — я сделаю все наилучшим образом там, где это надлежит.
— Что вы хотите сказать? — спросил кожевник.
— Да то, что сам хочу на ней жениться, — сказал священник.
— Увы, — сказала вдова, — ласточка не делает еще весны, а встреча — свадьбы. Я наткнулась на вас случайно, и ничего не принесла для свадьбы.
— Я предполагал, однакоже, — сказал кожевник, — что вы пришли с глазами, чтобы видеть, с языком, чтобы говорить, с ушами, чтобы слышать, с руками, чтобы трогать, и с ногами, чтобы ходить.
— Я принесла свои глаза, — сказала она, — чтобы различать цвета, свой язык, чтобы отвечать „нет“ на вопросы, которых я не люблю, свои уши, чтобы отличить лесть от истинной дружбы, и свои ноги, чтобы убежать от тех, кто хочет причинить мне зло.
— Итак, — сказал священник, — раз вы остаетесь здесь, значит, никто из нас вам не противен.
— Сохрани меня бог опорачивать моих друзей, — сказала вдова, — а я вас всех считаю за таковых.
— Но есть разного рода друзья, — сказал священник.
— Это верно. Вас я люблю за ваше положение, кожевника — за его учтивость, остальных — за приятную компанию.
— Этого недостаточно, — сказал священник. — Дабы не было никаких сомнений, выпейте-ка за того, кого предпочитает ваше сердце.
— Как, — сказал кожевник, — вы, значит, надеетесь на ее любовь?
— Конечно, как и всякий другой!
— В таком случае садитесь-ка с нами. Вы разделяете мое желание и должны разделить с нами угощенье. Итак, сударыня, ради бога, сделайте так, как того хочет господин священник.
— Вы в таком добром расположении, — сказала вдова, — что мне хочется удовлетворить вашу просьбу, только бы мой выбор не вызвал ссоры, и мне действительно было бы дано разрешение обнаружить, кого я предпочитаю.
— Да, — сказал священник, — кто бы это ни был, я буду удовлетворен.
— И я также, — сказал кожевник.
— Так вот, — сказала она, — этот кубок красного подслащенного вина я пью за сына музыканта.
— Как! Разве вы его любите больше всех! — сказал священник.
— Я люблю больше всего тех, кто не спорит, когда с ними расплачиваешься.
— Нет-нет, вдова, — сказали они, — мы хотим, чтобы вы выпили за того, кого больше всего любите, имея в виду замужество.
— Ах, — сказала вдова, — вы должны были бы сказать это раньше, ведь совершенно неприлично для женщины публично сознаваться в своей тайной привязанности. Если хотите говорить о свадьбе, приходите тот и другой ко мне в следующий четверг. Вы будете желанными, гостями и, кроме того, узнаете о моих намерениях. Благодарю вас, господа, и до свидания.
Уплатив за угощение и расплатившись с музыкантами, они все вместе ушли, — кожевник — к себе в Уилингфорд, священник — в Спин, а вдова — к себе домой, где с обычной степенностью принялась за свои дела. В следующий четверг она разукрасила свой дом и сама нарядилась в лучшее платье. Портной, отнюдь не забывая своего обещания, прислал вдове хорошую, жирную свинью и гуся. Священник, обладая также хорошей памятью, велел отнести к ней пару толстых кроликов и каплуна. Кожевник пришел сам с хорошей бараньей ногой и полдюжиной цыплят. Он захватил с собою, кроме того, галлон вина и полфунта лучшего сахара.
Вдова получила всю эту провизию и дала ее приготовить своей кухарке. Когда наступил час обеда, все было накрыто и приготовлено достаточно прилично.
Наконец, пришли гости, и вдова встретила их самым приветливым образом. Священник и кожевник,
