а работа продвинулась мало. Петр слушал тогда здесь, в Конторке, его юливый голос, как он всеми прикрывался, чтобы с себя вину снять, не выдержал и отлупил от души! Алексашка отделался тумаками и огромным штрафом и клялся, что верой и правдой, что больше никогда!
Но Меншиков не смог совладать со своей натурой. Воровал даже из денег, отпущенных на царские нужды: для него – Петра два парика по 10 рублей, а для себя восемь по 60 рублей. Екатерина оправдывала его тем, что однажды он потратил около пятидесяти тысяч на палатки и провиант для полков, расквартированных за границей. И иные случаи бывали. Но все же брал из казны он неизмеримо больше, чем отдавал.
Двор недоумевал, как это Меншикову все сходило с рук! В конце концов его рвачество так всех вывело из себя, что Сенат направил Петру донесение с перечислением случаев воровства князя из государственной мошны.
Царь и тогда не отдал Меншикова на растерзание, ответствовал: «Вина немалая, да прежние заслуги более. Рука вороватая, да верная».
Однако незадолго до смертельной болезни Петра еще одно воровство Меншикова обернулось отстранением его от должностей президента Военной коллегии и генерал-губернатора Санкт-Петербургской губернии. К этому времени Петр уже едва переносил милого друга. Он все еще ценил и нуждался в нем, но прощать больше не мог. Царь был так разгневан, что готов был убить Меншикова. Тот это почувствовал и на коленях молил о прощении, но гнев Петра был страшен: «Теперь в последний раз дубина. Ей, впредь берегись! – зазвучало грозное предупреждение».
Петр помнил недоуменные взгляды родовитых сановников, которые толпились в приемной, ожидая наказания более серьезного, чем лишение Александра Даниловича видных постов. Неужели никто не в силах обуздать казнокрада! От Петра ожидали действий на его счет. Меншиков был не на шутку напуган, но тут смертельная болезнь приковала Петра к постели. Два близких ему человека: Екатерина и Алексашка, оба виноватые перед ним и оба страшившиеся своей участи, распоряжались во дворце и определяли список лиц, кого допускать до царя, а он – Петр был так измучен болезнью, что никак не мог этому воспротивиться!
* * *
Однако не только плохое вспоминалось, но и хорошее. Много счастливых дней было у него во дворце!
В ушах зазвучал голос и грудной смех жены, когда он показал ей послание от Лизетты.
– Твоих рук дело? Говорено же между нами, чтоб не встревала ты в дела государственные!
– Петруша, не серчай! Я лишь просьбу Лизетты изложила, – сказала она со своим, приятным уху акцентом, – ибо собачка понеже писать не может. Я приготовила для вашей милости померанцев и венгерского вина. А вот вам и мое посланий. Отправить его не было оказий, ви вернулись быстрее обычного.
Она достала из декольте письмо и протянула ему: «Господин, контр-адмирал. Доношу вашей милости, что я здесь купно и детки наши в здравии обретаемся. Не чаем вашего к нам возвращения! А что изволите упомянуть, что вам без нас скучно, верю, однако ж чаю, что вашей милости не так скучно, как нам, и забавы вы везде можете сыскать. А что пишете, будто старые, так то, ведаю, что скорее даму сыщите! Хотя метрессу свою отослали, так я тому уведоми- лась, но чаю, что ненадолго», – вдруг вспомнил Петр фрагмент из письма жены и почувствовал себя, как всегда был в разлуке с ней: далеко, но желанным, не смотря ни на что!
– Не грусти! – хлопнул Петр по плечу Ивана Даниловича, все еще переживавшего, что царь остался недоволен видом своего дворца. – Не твоей вины дело это. Я и сам при жизни не всегда чужие кости берег. Дальше веди.
– Да почти все осмотрели. Только портреты остались, да ваша восковая скульптура.
– Скульптур довольно с меня, а с родными моими один постою.
– Переживает? – спросил Толик, вышедший покурить, присоединившегося к нему Ивана Даниловича.
– Перед портретами стоит и молчит. Меня прогнал.
– Ну, ясно, переживает. А интересно, он там, – Толик показал пальцем на небо, – с ними виделся? Если так, то вроде как недавно расстались!
– Вот вы его об этом и спросите.
– Ну и спрошу! – обиделся Толик.
– Только не сейчас, – назидательно повысил голос Иван Данилович. – Тяжело о таком говорить.
– Что я, не понимаю?
* * *
Петр все-таки не удержался и вошел в бывшую офицерскую караульную, где теперь находилась его восковая скульптура. Вошел и вздрогнул от сходства с собою. Он оглядывал себя со всех сторон, и казалось, что выражение лица восковой куклы менялось.
– Обратите внимание на то, что волосы парика восковой персоны – настоящие, принадлежавшие царю, – услышал он голос экскурсовода.
Петр оглянулся, в комнате, кроме его и двойника, никого не было. Голос раздавался за окном, так как он вошел туда, куда посетителям входить не полагалось.
– Редко кому удается встать на уровень взгляда восковой персоны. Создается впечатление, что царь смотрит поверх подданных, как это было и при его жизни, но те, кому повезло с высоким ростом, признаются, что чувствуют себя, как будто пронизанными его взглядом насквозь! Довольно жутко находиться рядом!
Петр оглядел куклу, и у него мелькнула озорная мысль: скинуть это чучело с трона да самому занять это место. Вот бы посмеялся он реакции увидевших, как он встает и начинает говорить.
На память пришло, как еще при жизни спрашивали его:
«– Ваше величество, дозволяете ли вы изготовить по вашей кончине восковую персону?
– Дозволяю, – тогда ответил он.
Но Карло Растрелли не унимался:
– Прошу прощения, Ваше величество! Возможно ли установить внутрь пружинный механизм, дабы персона вставала, подымала руку и могла ходить?
Петр отмахнулся тогда:
– При жизни так натрудился, набегался, что после посидеть спокойно желаю. Не дозволяю.».
Снаружи опять послышался голос экскурсовода.
– Карл Растрелли прислушался к пожеланию царя, но в колени, локти персоны вставил круглые шарниры. Таким образом можно время от времени менять позу скульптуры, положить ногу на ногу, руки повернуть иначе. Представляете, какое впечатление производила эта персона на вельмож. Они выйдут от Екатерины, плюются, что портомойка на троне, а тут Петр сидит. Вельможа входил, персона была в одном положении, выходит, а Петр уже ногу за ногу заложил. У иных сердце в пятки уходило! Петр и после смерти их всех в страхе держал!
Неожиданно ее речь была прервана громким отрывистым смехом.
Экскурсанты в любопытстве заглядывали в комнату, откуда слышался этот неестественный хохот.
– Смотрите, Петр! Мистика какая-то!
– Два Петра! Точно, два!
– Один шевелится! Это он смеется! Он хохочет над нами!
Раздались визг, топот и крики.
– Что, что такое? – немногочисленные
