«Ну и сравнение нашел, гад. Развязать бы мне руки и ноги, я бы твои кишки на палку намотал», – подумал Лешка и посмотрел по сторонам.
Он лежит на поляне в лесу. Глухомань жуткая. Ели высоченные вокруг, неба не видно. А вокруг него вся земля ископана, будто искали в ней чего-то. Эти четыре наглые рожи, а чуть в стороне белая «Газель» и темный «Форд».
«Скорее всего, это тот «Форд», который я видел возле сквера, когда убили Колобка. Теперь они и меня замочат. Не зря привезли сюда. Уж точно не водку пить». Он лежал на холодной земле, чувствуя, что начинает замерзать. Но даже обрадовался, что скоро мучения кончатся. Да и кому он теперь нужен, избитый неудачник. Таких не любят. И жизнь их давит, растаптывает. Видно, настала Лешкина очередь. Надо только не бояться смерти. Сейчас эти уроды достанут пару «стволов», размозжат ему башку и закопают прямо тут.
Лешка опять посмотрел по сторонам. Место неприглядное. На его могилу цветов не принесут. Никто не будет знать, что он закопан тут.
Двое здоровяков притащили из «Газели» струганый гроб.
Лешка застонал, но так, чтобы никто из четверых не услышал. Он попробовал пошевелить руками в надежде освободиться. Это оказалось делом безнадежным. Липкая лента прочно стянула руки.
«Во влип», – подумал он и спросил:
– Я так понимаю, эта домовина для меня?
– Правильно понимаешь, – ответил Манай. – Твой друг Колобок и мамаша соскучились по тебе.
Лешка сказал с иронией:
– Чего ж для меня такие почести?
– А про мышь в банке помнишь? Подыхать будешь медленно, расхохотался чернявый парень. Сбегав к «Газели», притащил маленький старый магнитофон, включил его.
– Чтоб тебе не скучно было подыхать. Работать будет, пока батарейки не сядут. Балдей, – сказал парень, и двое здоровяков, стоящих рядом, засмеялись.
На пленке была записана какая-то музыка в исполнении симфонического оркестра.
Лешке захотелось взвыть от этой заунывной мелодии с дребезжанием труб и пиликаньем скрипок.
– Видишь, как ему нравится, – сказал Чума мужчине со шрамом.
Тот поморщился.
– Ага. Балдежная музыка.
«умирать под музыку? Они что, хотят закопать меня живым?» – эта мысль напугала Лешку. Смерти он не боялся. Но не такой смерти.
– Вы, козлы! Вам что, пули на меня жалко?
Но его никто больше не слушал.
– Так, ребята, – сказал Манай двум здоровякам. – Берите тело и кладите в гроб.
«Тело! Будто я уже мертвяк», – думал Лешка, крутя головой то в одну, то в другую сторону. Пытался дотянуться зубами хоть до руки, чтобы тяпнуть кого-нибудь из этих ублюдков.
Они его еще не накрыли крышкой. Двое качков усердно рыли могилу.
– Не надо глубоко, – распорядился Манай. – Так, немного землей присыплем, и ладно.
– Нет, козлы! Вы уж делайте все как следует, – кричал Лешка. Даже плюнул в чернявого парня. За что тут же схлопотал по морде.
– Сейчас ты пообзываешься. Будешь подыхать медленно. Помучаешься. Почувствуешь вкус жизни и смерти. Как это – лежать в гробу. Когда дохляка закопают, он лежит и все. Ничего не чувствует, не видит. А ты живой.
– Может, хочешь занять мое место тут? – спросил Лешка, и Чума рассмеялся.
– Знаешь, ты мне нравишься. Не ноешь, не унижаешься. Сопли не пускаешь. Может, ты парень и ничего. Просто не повезло тебе, – сказал Чума.
– Мать не стала делать аборт. Акушерка оказалась пьяной. Вот с этого все мои невезения и начались, – грустно пошутил Лешка.
А Манай сказал:
– Мы тебя избавим от всего. Давай, пацаны.
– Подождите! Дайте хоть покурить! – закричал Лешка, но двое качков уже положили на гроб крышку. Гвоздей и молотка у них не оказалось, и Чума примотал крышку к гробу скотчем.
– Все равно никуда он не денется, – сказал он Манаю.
– Ладно. Закапывайте его.
Лешка закрыл глаза и почувствовал, как гроб подняли и тут же стали опускать в яму.
Яма неглубокая, всего метр с небольшим, но даже если он сумеет развязать руки, а потом ноги, вряд ли сможет поднять крышку гроба.
Он услышал, как глухо забарабанили по ней комья земли.
«Прощай, белый свет! Вот уж действительно вкус жизни и смерти», – вспомнил он слова чернявого парня, которого все называли Чумой. Выдумщик этот Чума. Позаботился, магнитофон Лешке в ноги положил.
Лешка никогда и представить себе не мог, что ощущает живой человек, закопанный в гробу. Странно, но он отчетливо слышал их голоса и шаги. Вот они сели в «Форд» и «Газель» и поехали по лесной дороге, оставив его умирать.
«Вот, суки! Хоть бы пристрелили», – подумал Лешка, прислушиваясь к удаляющемуся гудению моторов.
А сердце колотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. И дышать становилось все трудней. Перед глазами черная пелена.
Дурацкий магнитофон, оставленный Чумой, выдавал тоскливую мелодию под вой басистых труб.
Лешка жалел, что не может заткнуть уши. Выключить бы этот стервозный музон. Лешка попробовал ударить его коленом, не получилось. Зато в колене почувствовал боль. Наверное, разбил до крови. Не достать магнитофона. И придется терпеть его панихиду. И Лешка загадал, кто из них двоих скорее отключится. Решил, что, вероятнее всего, он, потому что магнитофону дышать не надо.
«Хоть бы громкость убавить чуток», – он жалел, что не может дотянуться до кнопки.
Постепенно глаза стали привыкать к темноте, но это ничего не значило. Все равно он умрет.
Вспомнил, как в тюрьме читал про Гарви Гудини, как тот выбирался из запертой камеры. Тогда многие пытались повторить такой же опыт и ни у кого не получилось. Вот сейчас бы этого Гудини сюда.
Он лежал со скрученными под спиной руками и отупело смотрел вверх в крышку гроба. И видел то лицо матери, то Колобка, и казалось, будто неживой он уже. Даже глаза закрыл. Сейчас бы заснуть, и все.
Теперь уже почти невозможно было дышать. Казалось, воздух ушел куда-то, испарился. Но не мог же он в самом деле так быстро улетучиться, проникая сквозь узкие щели между досок.
И может быть, надо реже дышать, растягивать запас воздуха. Только какой смысл? Все равно он кончится, и Лешка задохнется.
Перед глазами пошли видения, и Лешка явственно ощутил смерть. Он умирал, как того хотели те, кто его засунул сюда.
Из магнитофона исходили трубные звуки симфонического оркестра. Это была поминальная мелодия по усопшему.
В последней яростной злобе Лешка ударил ногами по крышке.
Раз. Другой. Третий.
Присыпанная землей крышка даже не сдвинулась.
«Неужели это конец, и я умираю?» Он не верил в собственную смерть никогда. Всегда казалось, что это может произойти с кем угодно, только не с ним. И эта вера даже сейчас давала какую-то зыбкую надежду.
