и всегда говорил ему в глаза всё, что о нем думаю.
— И даже о том, что вы сейчас сказали мне?
— А-а! — прищурившись и помахивая указательным пальцем, произнес Вадим. — Поймала? Поймала? — С его лица не сходила ехидная улыбка. — Говорю ли я ему? Конечно, говорю. Говорю, а то как же.
— Тогда его нужно благодарить за то, что ваша дружба еще на чем-то держится, — сказала Рита. — Только мне кажется, что это не дружба вовсе.
— Что же, по-твоему? — вошедший неожиданно в комнату Рогов будто прибавил Вадиму сил. Он снова насел на Риту:
— Что же ты замолчала, продолжай!
Рогов удивился, что они так быстро перешли на «ты».
— Вы уже нашли общий язык?
— Пока только пытаемся. Говорили о тебе.
— Обо мне?
— Именно. — Вадим снова обрел прежнее присутствие духа. — Я удивился, как вы, такие разные по натуре люди смогли сойтись.
— Но я же говорил тебе, — сказал Рогов, — мы едва знакомы. Вернее сказать, совсем незнакомы.
— Но твоя гостья утверждает, что успела тебя узнать предостаточно, и её мнение, оказывается, совсем не совпадает с моим.
— Было бы удивительно, — сказал Рогова, опуская поднос с закуской на столик, — если бы ваши взгляды совпали: вы такие разные.
— Вот и я ей о том же талдычу. Она видит в тебе спасителя человечества, защитника всех униженных и оскорбленных.
Рогов улыбнулся:
— Ну, на эту роль, как мне кажется, я совсем не подхожу.
— И я ей о том же, — торжествовал Вадим, но Рита возмутилась:
— Как вам не стыдно! Вы же всё лжете. Я совсем ничего такого не говорила. Даже не думала. Хотя чему удивляться: у таких, как вы, никогда ни стыда, ни совести не было. А вы еще пытаетесь говорить о дружбе. Какой же вы друг, если в глаза говорите одно, а за глаза другое?
Вадим бросил на неё испепеляющий взгляд:
— Вот тут, предположим, девочка, ты ошибаешься. Я ничего не сказал такого, чего бы не говорил самому Роману. И ему об этом прекрасно известно. Мало того, я могу повториться и снова сказать, что Роман Рогов принадлежит к тому типу интеллигенции, которая сама себя ест. Поедом. Представьте себе Прометея, пожирающего собственную печень. Вот это, собственно говоря, и есть наш Роман. Эдакий мазохиствующий интеллигент, наслаждающийся своим мазохизмом. Страдалец, упивающийся собственным страданием. Это у большей части нашей отмирающей интеллигенции в крови. И он об этом, повторюсь, прекрасно знает, ничего нового я ему не открыл, по сути. Правда, Роман?
Рита вспыхнула:
— Да где ж тут правда? Какая правда? Почему же вы молчите, Роман? Вас же явно оскорбляют. Оскорбляют и унижают. Как вы это терпите?
— А он у нас из терпеливых, — сказал Вадим, предвкушая победу. — Как говорится, Бог терпел и нам велел. В наше время неандертальство, конечно, но именно за это неандертальство я его и люблю. А, не хочу об этом больше говорить. Идемте лучше к столу, выпьем за Романа и его открытую всем земным ветрам душу.
Вадим взял бутылку и стал разливать спиртное по бокалам.
— Я с вами пить не буду: вы мне противны, — не сдавалась Рита.
— Как знаете, — пожал он снисходительно плечами и протянул наполненный коньяком бокал Роману. — Давай, Роман, за тебя.
Однако Рогов оказался солидарен с Ритой.
— Я тоже пить не буду.
— Ну вот, подарочек, — удивился Вадим. — За себя и не будешь?
— С тобой не буду.
— Что так? — насторожился Вадим.
— Да вот так, Вадим, — сказал вполне серьезно Рогов. — Давно тебе хотел сказать, да как-то не решался. И может быть, если бы не этот случай, не эта девушка, так, возможно, никогда бы и не решился.
Рогов ненадолго умолк, как бы подыскивая наиболее точные слова, но, видно, они давно уже были найдены, только всё еще хранились в памяти.
— Я всегда считал тебя своим другом. Близким другом. Прощал тебе всё: твой эгоцентризм, твою беспардонность, — многое прощал, многое пропускал мимо ушей и гнал из сердца, чтобы только не очернить нашей дружбы, не запятнать её. Но ты не замечал этого никогда (или не хотел замечать), и значит, никогда по-настоящему другом мне не был, и понять меня никогда не мог.
Роману было тяжело произносить эти слова, но, видно, они давно накипели.
Вадим недовольно торопил его:
— Интересно, интересно, продолжай.
— А тут и продолжать нечего, — произнес с сожалением Роман. — В моем понятии настоящий друг тот, который всегда, без утайки, открыто скажет тебе, в какое дерьмо ты превращаешься. И я тебе скажу со всей откровенностью: ты, Вадим, превращаешься в полное дерьмо.
Роман замолчал, и комната на несколько секунд наполнилась тишиной. Вадиму не верилось, что он такое услышал от Романа. Он всегда считал, что между ними нормальные дружеские отношения. Сколько он знает его, тот ни разу даже не заикнулся о чем бы то ни было плохом в их дружбе. Но вот, оказывается, так только казалось.
Вадим из одной руки переложил бокал в другую, хмыкнул задумчиво, потом сказал:
— Вот так пришел пообщаться к другу, старому другу, другу, с которым съел не один пуд соли… Впрочем, об этом я уже, кажется, говорил. Значит, в твоем представлении я полное дерьмо?
— Становишься им.
— Замечательно. Спасибо, что предупредил, а то я бы потом вовек не отмылся. Что-нибудь еще? — в упор с вызовом уставился на Романа Вадим.
— Разве этого недостаточно? — Роман не отвернул взгляда.
— По мне так чересчур. Ваши прозрения просто потрясают. Спасибо огромное, что ты открыл мне глаза. До этого я слепо бродил в жутких потемках. Не замечал ничего и не слышал. Чудесно. Но раз мы так уж разговорились, так разоткровенничались, позволь тогда и мне, Роман, кое-что о тебе сказать.
Вадим не спешил. Ему хотелось, как можно больнее ранить непредвиденно взбунтовавшегося друга.
— Ты ведь тоже далеко не идеал, хотя и пытаешься им казаться, жить, как говорится, по святому писанию, по совести. Только насмотрелись мы на такую жизнь. Сейчас другие времена,
