не были виновны или вольны. Но оставаться в стороне им казалось неправильным и невозможным.
В самый разгар птичьего гомона, порывом ветра сдунуло с дерева крыло бабочки, будто бы оторвал кто листок календаря. Намеренно или случайно приникшее осенью к стволу, крыло передавало свой яркий, радужный привет из тёплого лета, что мнится необыкновенным и бесконечным, но мнётся буднями, оказывается похожим на все прежние и пролетает в один миг.
— Как зима?
— Точно также, как и она…
Теперь
С вечера до утра в лесу будто играли на деревянных свистульках и дудочках, то филины переговаривались друг с другом в ночи. Не умея ничего кроме, не наученные иной песне, они добавляли то хрипотцы, то звону, то эха. А так как пелось-игралось ими всё от сердца, с душой, можно было слушать незамысловатую ту музЫку столь долго, сколь игралась она.
Рассвет, что золотил купола церквей и заодно, — верхушки деревьев, положил конец тому представлению. Концертисты попрятали свои дудки по чехлам и дуплам, да полегли спать.
Утро же, по обыкновению, принялось подметать, тереть и причёсывать округу, дабы та приняла привычный аккуратный прежний облик.
Перво- наперво надо было навести порядок в спальнях, ибо кабаны, в поисках, что за жёлуди и корешки давят им бока, распороли перину снега, из-за чего пух и перья листвы, коими повсегда наполнены зимние матрацы, оказались на виду. В уборных косули оставили на всеобщее обозрение, свои, похожие на крупный душистый перец, горошины. Олениха, что не прошла мимо, а заходила попудрить носик, тоже не прибрала за собой. Столовые также были нечисты.
К полудню лес, ровно накануне, был умыт, выметен и готов к прежним гостям. Известные их повадки бросать за собой, сорить и бедокурить, искупали любовь к музЫке, без которой не обходилась теперь ни одна ночь.
Приглушённый свет многих причудливых люстр созвездий и чУдная мелодия из уст пары филинов…
Сиплый деревянный перезвон, что был, будет… не обходится без него и то короткое «теперь», — ускользающее, мимолётное, неизменное во все времена, насладиться которым не умеет никто.
Служивый
Седой дятел, доказывая свою пригодность к службе, с раннего утра радел об винограднике, обирая тяготившие его грозди. Хозяева сада, не в пример прошлых лет, когда урожай ягод был поделен поровну, — совершили два набега на собственный виноградник, и, кажется, вовсе позабыли об его существовании.
Перед самыми морозами, дня три в саду гостили свиристели. но больше шумели, нежели лакомились. Они всё искали подвоха в столь возмутительной, неслыханной щедрости, но сочтя её скорее расточительством, нежели благом, громко негодуя, улетели искать менее сомнительные доказательства радушия.
Следом сад навестили синицы, поползни и воробьи. Им, в общем, было совершенно всё равно, чем насытиться, ибо главная задача всякой зимней трапезы — согреться, приблизить встречу весны ещё на один день и дожить… дожить… дожить… Выдюжить! А уж каким манером, перед кем за иную крошку поклониться, в чьё постучать окошко, с кого стребовать подачки Христа ради, али на помин души, — это уж без разницы.
Только вот, сору от этого птичьего семейства, разладицы, да гомону больше, чем блага. И дятлу, который не терпит непорядок подле, пришлось подобру-поздорову устанавливать промеж птиц — чей черёд, и в котором месте стоять.
— Да не выбирать, не манерничать! Обирать гроздь по порядку. К следующей не переходить, покуда первую всю дочиста не оберёшь!..
— А если смёрзлось и никак не справиться?
— Зовите, подсоблю!
Удивительная птица, этот седой дятел. Хотя суров, но справедлив и добр без меры. Заберётся на самое неловкое место, вкушает ягодку за ягодкой, да посматривает вокруг, чтобы, ежели кот, либо ястреб, — не дать ему застать синичек врасплох.
Так и прослужит он, до той самой поры, когда всё будет съедено, дочиста, и с чистой же совестью почнёт простукивать стволы, как оно ему, дятлу, и положено.
Филин и я
В сумерках месяц оступился, споткнувшись о порог горизонта, ушибся и ночь через скол на боку его чаши, полилась понемногу, покуда не заполнила округу до самых краёв. И сразу же стало слышно, как вдалеке вздыхает филин, сокрушаясь о своём житье-бытье. Про что были его стенания? Про собственную неприкаянность переживал он? Сетовал на одиночество или, напротив, тяготился возможностью утерять его, пестовал в себе сей признак свободы. Но было ли то вынуждено или в самом деле искренне?
— Так пойди и спроси!
— А вот и схожу!
При моём приближении, филин не изменил позы, не поднял крыл, дабы обнять воздух за шею и взлететь, он лишь покрепче сжал ветку, на которой расположился и молча стал изучать, кто это набрался столь отваги, что добрался до его жилища во мраке.
Конечно, летом я бы не рискнул зайти об эту пору в лес. Мало того, что насекомые не дадут вольно вздохнуть, так ещё и темень такая, что иная ветка нацелится прямо в глаз, не успеешь увернуться. Но по застеленным зимой коврам снега, с эхом лунного света, что, пробиваясь сквозь неплотную вязку ветвей освещает путь… То ж одно удовольствие — идти! Шагаешь себе и хрустишь снегом, ступая так, чтобы тот, кто не хочет быть замеченным, затаился или отошёл чуть дальше в тень, а тот, который смел, либо сам любопытен, — пускай себе знает, кто идёт.
Филину достаточно было взглянуть на меня только раз, чтобы узнать, но, чтобы быть уверенным вовсе, он-таки спросил:
— У-у?
— У-у! — Кивнул я, и мы улыбнулись друг другу.
— Я помню тебя! — Сказал филин.
— И я тебя, тоже.
— Так мы, кажется, не видались ещё… — Засомневался филин.
— Ты прав, но я слышу, как вздыхаешь ты, и отвечаю иногда.
— А разве у нас, филинов, не одинаковые голоса? — Лукаво склонил голову он.
— Нет, конечно! — Рассмеялся я. — Вон там, за лесом, живёт твоя сестрица, у неё зов помягче, понежнее.
— Надо же… — Покачал головой филин. — Кто бы мог подумать.
Мы помолчали немного. Тишина не мешала нам, не создавала неловкости, напротив, — я скрипнул снегом по направлению к дереву, на котором сидел филин, он же, в свой черёд, переступил к краю ветки, ближе ко мне, так что горсть корок коры покрыла снег у подножия ствола.
— Осторожнее! — Испугался я.
— Угу! — Хохотнул довольный моей заботой филин.
Тем временем, месяц, насмотревшись, как это делают кабаны и лоси, принялся тереться о сосну, выступающую за контур леса,
