вершитель всего, что делается в Англии», – писал сэр Томас Смит11. Более чем за столетие до Людовика XIV в короле видели воплощение государства12.
Идейную основу монархии Тюдоров составляло представление о королевском величии. С учетом повсеместной неграмотности и большой важности внешних атрибутов статуса для тогдашней культуры намеренная демонстрация королем и его придворными своей власти и своего высокого положения имела огромное значение: иностранцев впечатляло могущество королевства, талантливые люди стремились попасть на службу к столь ослепительному монарху. Великолепие (majestas по-латински) было рассчитано на то, чтобы поразить зрителей; оно могло создавать иллюзию богатства и власти, не соответствовавшую реальности, и, таким образом, являлось весьма эффективным инструментом пропаганды.
Средневековые монархи, конечно, понимали ценность внешнего блеска, но лишь начиная с Эдуарда IV (1461–1483) идея королевского величия стала насаждаться официально и заняла центральное место в этикете и обычаях двора. Эдуард IV имел «самый роскошный двор, какой только можно найти в христианском мире»13.
Эдуард и его преемники лишь подражали герцогам Валуа, правившим Бургундией в XV столетии, которые создали настоящий культ величия и задавали тон во вкусах, церемониале и культуре для всей Европы. Бургундские герцоги нанимали на службу архитекторов, художников, музыкантов, ученых и тем повышали свой престиж.
К началу правления Генриха VIII бургундский двор уже прекратил свое существование14, но его влияние ощущалось повсюду. Итальянский писатель Бальдассаре Кастильоне в своей книге «Придворный» утверждал, что совершенному правителю «подобает… быть весьма щедрым и великодушным, одаривая всех без скупости… задавать великолепные пиры, устраивать празднества, игры, публичные представления»[10].
Генрих VIII олицетворял этот идеал, и его двор был самым великолепным за всю историю Англии. Генрих располагал достаточным состоянием, чтобы тратить невероятные суммы на дворцы, наряды, развлечения и в целом на поддержание королевского образа жизни, к тому же он мог проявлять щедрость, которой люди ожидали от великого правителя. Уже в начале правления он вознамерился превзойти блеском своих европейских соперников – короля Франции и императора Священной Римской империи, каждый из которых обладал средствами, по меньшей мере вчетверо превосходившими его собственные. Умело пуская пыль в глаза, Генрих достиг своей цели. Сам он являл собой воплощение величия: могучий, внушительный с виду, от природы властный и обладавший большим чувством собственного достоинства. Он вел себя и поступал как король.
Генрих использовал свои способности наилучшим образом. У него был особый дар: находить и брать к себе на службу талантливых людей, таких как кардинал Уолси и Томас Кромвель. Делегировав этим подручным значительную часть своей власти и предоставляя им воплощать в жизнь свою стратегию, он контролировал их и имел обо всем свое мнение. «Если бы моя шапка прознала, что у меня на уме, я бросил бы ее в огонь», – однажды сказал он15. Бесспорно, именно Генрих определял политический курс страны. Если кто-либо осмеливался перечить ему, он грозно заявлял: «В этом королевстве нет другой столь благородной головы, но я могу ее снести»16. Придворные группировки боролись за влияние на короля, так как он не гнушался интриг, однако Генрих не настолько легко поддавался внушению, чтобы какая-нибудь из них могла всерьез узурпировать его полномочия. Он никогда не забывал, что верховная власть принадлежит ему.
Многие историки утверждают, будто Генрих лишь с возрастом стал безжалостным и кровожадным. Тем не менее уже в 1510 году, руководствуясь политической целесообразностью, он хладнокровно казнил ненавистных министров своего отца Ричарда Эмпсона и Эдмунда Дадли, а в 1513-м таким же образом избавился от графа Саффолка. Джон Стоу[11] заявлял, что за время своего правления Генрих казнил семьдесят тысяч человек, – это, конечно, большое преувеличение. И все же наличие такого мнения говорит о том, что к концу жизни король приобрел репутацию жестокого человека. Действительно, он не останавливался перед тем, чтобы устранять – иногда варварскими методами – тех, кто противился ему.
Генрих был внимателен к мелочам. «Он желает вставить свою ступню в тысячу башмаков» – так отзывался о нем миланский посол17. Мало кому удавалось укрыться от всевидящего ока короля. Энциклопедические знания давали ему преимущество, когда дело доходило до инструктирования послов или участия в диспутах, и он всегда стремился быть в курсе последних событий. Когда французские послы сказали ему, что в битве при Мариньяно[12] в 1515 году погибли десять тысяч швейцарцев, король ответил: это весьма примечательно, так как в сражении участвовало всего десять тысяч солдат18.
Честолюбие Генриха распространялось за пределы Англии. Он намеревался играть заметную роль в Европе, будучи «богатым, свирепым и жадным до славы»19, и жаждал продемонстрировать свои рыцарские умения, встав во главе войска, и снискать честь и признание, возобновив Столетнюю войну и возвратив земли, потерянные его предшественниками во Франции, – Генрих считал, что они принадлежат ему по праву. «Новый король великолепен и великодушен, он также большой враг французов», – писал в 1509 году венецианский посол20. В то время Фердинанд Арагонский являлся союзником Генриха, но впоследствии не оправдал его доверия.
Ненависть к французам разъедала душу Генриха. В 1510 году, узнав, что советники от его имени сочинили письмо Людовику XII с предложением дружбы и мира, он вскричал: «Кто написал это? Я прошу мира у короля Франции, который не смеет взглянуть мне в лицо, не то что пойти на меня войной?!» После этого Генрих вылетел из комнаты и задумал оскорбить французского посла, пригласив его на турнир и позаботившись о том, чтобы тому было негде сесть. Наконец бедняге принесли подушку, и послу пришлось смотреть, как король демонстрирует свою удаль21.
Генрих стал объединяющим началом для поднимавшегося английского национализма, и сам король разделял общее для многих своих подданных умонастроение. «Любовь к королю неизменно зарождается во всех, кто его видит, так как его высочество выглядит не человеком из этого мира, а созданием, спустившимся с небес», – замечал один венецианец22. В 1513 году другой итальянец писал: «Он очень популярен у своего народа – воистину у всех и каждого – благодаря своим качествам»23. Сердечность и приветливость снискали Генриху добрую славу, хотя при жизни его не называли «симпатягой королем Хэлом»: прозвище появилось после его смерти. Эразм находил, что он «больше приятель, чем король».
Генрих упивался своей популярностью. Превосходный шоумен, он понимал, как важно показываться подданным, и в ранние годы тщательно следил за тем, чтобы часто бывать на людях. Жители Англии посещали его дворцы по случаю турниров, процессий и больших придворных забав; кроме того, король нередко ходил по Лондону переодетый, появляясь среди простых смертных. И разумеется, многие англичане
