class="p1">ты или богатый, знаменитый или нет, не важно. Главное — ощущения. Я молодой не умел радоваться. Боялся кого-то оскорбить своим счастьем, а меня никто не жалел по большому счету.
— Мой муж мне изменял. А больше я никого не любила. Я работала. Только работа вся
вышла.
Марго посмотрела на мгновение стеклянными глазами на букет ромашек и опять вернулась в реальность.
Через месяц Марго и Эдвард стали друзьями. Гуляли по полям и лесам, ездили в
монастыри и церквушки, ходили пешком на ферму за едой. В Москву в свободное время даже не хотелось. Ещё через месяц Эдвард переехал к ней на правах друга и компаньона. Над тем, что с ним происходило, старался не задумываться. Ему казалось только, что он идёт над пропастью по горной дорожке, вырубленной в скале, и вниз смотреть ему нельзя — опасно для жизни. А что там впереди, тоже не знал. Просто шёл, как сейчас по лесной тропинке. Пьянящий запах леса ещё больше усиливал поселившийся трепет давно забытых ощущений простой человеческой радости.
— Было бы нам лет по сорок, открыли бы себе небольшой театр, снимали бы спектакли
и выкладывали в интернет. Больше пятнадцати человек на всё про всё и не надо, скажи? — спросила неугомонная Марго, когда они шли вдоль речушки посреди леса.
— Ты опять сама хочешь играть? — Эдвард с ней ничему не удивлялся.
— Ну а ты, неужели не хочешь? Ты же актёр, Петухов! Неужели ни разу не хотелось
превратиться в Чацкого?
— В Чацкого нет, — буркнул Эдвард.
— Я хочу сыграть лучшее из ХХ-го века. То, что мне никто никогда не предлагал, то, что я прочитала за последние годы, то, что у нас никто не ставил.
— Не знаю даже — протянул Эдвард.
— Пристраивайся, — улыбнулась Марго.
— К чужой мечте?
— Такая уж ли она чужая, если подумать
— Мечтать не вредно, — соригинальничал Эдвард, — Слушай, я всё хотел спросить…, — он сделала паузу, подошёл к дереву и сорвал веточку, — как ты узнала, что я делаю бани?
— Я-то думала А вшивый всё про баню, — засмеялась Марго.
— Ну так кто тебе про меня сказал? — не унимался Эдвард.
— Хочешь, я сделаю из тебя знаменитого на всю страну актёра? — вдруг спросила Марго, — тебе не будет равных. Посмотри на себя, ты и сейчас красавец, а молодой ты был хоть куда. Ты вообще слышал, как поешь? Послушай, если что.
— Я родился в сорок четвёртом. Я детдомовец. Я не знаю, кто были мои родители. Но
всю жизнь я работаю в лучшем театре. У каждого своя планка и свои представления, — с укором произнёс Эдвард, — я отдал свою первую роль Сухотину в шестьдесят девятом. Он бы умер без неё.
— Князя Звездича? Сухотину? Ты свою жену, Петухов, никому взаймы не давал? –
вспылила Марго.
— Прекрати! Не заговаривайся!
— Да, у нас оказывается сильный характер имеется — отдать роль человеку, который
тебя в грош не ставил. То-то он приучил всех ноги об тебя вытирать.
— Марго!
— Ой, смотри, заяц! — вскрикнула она.
— Тебя звери боятся, как землетрясения, — пошутил Эдвард, провожая взглядом
убегающего со скоростью звука зайца. И подумал, почему он сам её боялся столько лет. Она же милая и всё понимающая с полуслова. Какой же я дурак! Нужно было только руку протянуть. И остаться без руки. Он ничего не мог с собой поделать.
— Мы сидели в простынях в валечкиной новой бане, пили чай с мёдом, —
проигнорировав наблюдение про зайца, своим сценическим голосом произнесла Марго, — и я вдруг увидела на стене саму себя. И не просто себя, а себя в роли Джулии Лэмберт из «Театра» Моэма. Даже пошла принесла очки.
Эдвард затаил дыхание.
— Валечка, откуда у тебя это панно? Кто его сделал? А она мне: «это известный у нас мастер по резьбе по дереву, со странным именем Эдвард». Вот и вся история. Я ответила на твой вопрос? Может, пойдём обратно, а то ветер поднимается.
— Как скажешь, — тут же согласился он.
— Я теперь понимаю, почему ты Эдвард. Ты же детдомовский. А фамилию тебе,
наверное, придумали, потому что ты голосистый.
— И больше ты у неё ничего не спрашивала?
— Нет. Зачем? На другой стене я увидела Юлию Филипповну. «Все женщины — актрисы. Русские женщины, по преимуществу, драматические актрисы», — произнесла она цитату из «Дачников», — никогда эту пьесу не любила. Страх перед жизнью.
— Суслова тогда играл Жора Тихомиров, — закивал Эдвард.
— Я иногда вижусь с его женой. Уже лет пятнадцать, как его нет. Тоже с
Горьким были сложные отношения, как и у меня. Читала у Волкова, что Бродский ему рассказал одну интересную догадку касательно творчества Алексея Максимыча.
— Кто? Бродский? Могу себе представить, — хихикнул Эдвард.
— Почему Горький назвал свой знаменитый роман — «Мать»? Ты не слышал почему?
— То, что я слышал, Бродский вряд ли бы Волкову стал пересказывать.
— Ну, да. Сначала-то он хотел его назвать «Оп твою мать!», а уж потом сократил.
Эдвард засмеялся. Когда в жизни он был так счастлив, как сейчас на этой лесной тропинке? Почему именно в семьдесят лет ему улыбаются все эти высшие силы, которые ничего не хотели слышать о его мольбах и страданиях каких-то двадцать-тридцать лет назад? Что за расчёты и манипуляции? Благодарю вас, высшие силы, на всякий случай, чтобы не спугнуть удачу, произнёс про себя Эдвард.
— Где ты научился делать такие красивые вещи из дерева? — ей искренне хотелось его похвалить, даже восхититься.
— Сам научился. Это труд, больше ничего.
— Ну, да. Ничего нового под луной, — вздохнула Марго, — труд, как цель. Главное, не
ошибиться в выборе.
Эдвард не привык к похвале, он сразу терялся и ухмылялся, как придурок, поэтому сразу спросил о другом.
— Что с ней случилось, с Валентиной? Я её не видел три года, она так изменилась, — он не знал, как точно выразиться.
— Помолодела, скажи? Лет на десять.
— Она совсем другая.
— Ты хотел бы превратиться в себя молодого? Можешь, сразу не отвечать. Подумай, — ухмыльнулась Марго.
— Что тут думать-то?
— Как что? А у тебя есть мотив, чтобы стать молодым? Ты готов заново прожить
жизнь и исправить свои ошибки? Сделать не сделанное, например?
— Марго, ты что, серьёзно? — нахмурился Эдвард, — о чём ты?
— Умоляю, только не спеши! Подумай!
Она взяла его под руку, и они зашагали к дому.
5. Клуб
— И что это за клуб? — выдавил он из себя вопрос.
Они сидели в саду в деревянной беседке. Мягкий, тёплый, тихий вечер без комаров. Всё время, что сидели, она рассказывала ему небылицы. Эдвард
