на дверь, наполовину ожидая, что кто-нибудь ворвется и выпроводит его, но знала, что этого не произойдет. Это был Грей Ван Дорен. Никто не заставлял его что-либо делать.
— Ты не можешь… — я не могла думать. — Ты не должен.
Он встал и сократил расстояние между нами, пока я не уперлась задней частью коленей в изножье кровати.
— Я не должен что? Забрать то, что принадлежит мне?
Часть Грея всегда была там, кипела под поверхностью, часть, которая нуждалась в контроле, процветала на нем. Его тон говорил о том, что он осмеливается оспаривать это. Как и все остальное в нем, эта часть расцвела и повзрослела, и теперь была такой же неотъемлемой частью его личности, как и его пронзительные голубые глаза. Мое сердце забилось быстрее, когда его взгляд впился в меня.
— Ты моя, Сэди? — его взгляд упал на тонкую полоску кружева, прикрывающую мою киску. Кончики его пальцев танцевали по ткани, заставляя мое тело напрягаться от его прикосновений. — Это все еще мое? — это был одновременно вопрос и стон, как будто он был на краю пропасти, сражаясь с демонами, которых никто не видел, кроме него.
Грей всегда ходил по грани между дразнением и прикосновением, утверждением и принятием. Как человек, борющийся с желанием, но в конце концов контролирующий его. В прошлом у нас были разговоры, в основном о нашей общей любви к верховой езде, о том, что мы читали — почти всегда это был Граф Монте-Кристо — или о текущих событиях. Он шептал такие слова, как «скоро» и «моя», но «скоро» всегда казалось таким далеким. Я так хотела спросить его почему. Почему ты не забрал меня обратно? Почему ты не боролся за меня? Почему ты выбрал ее? Но я боялась ответов, поэтому держалась на расстоянии. Я никогда не позволяла ему подойти слишком близко. Я никогда не делала себя такой уязвимой. Я не могла себе этого позволить. Кто-то, где-то всегда наблюдал, а мне было что терять. Грей никогда не давил. Он никогда не был таким смелым, таким наглым. Никогда не загонял меня в угол в моей спальне и не прикасался ко мне вот так. Может быть, все дело в похоронах. Смерть заставляла людей бояться времени. Она заставляла нас не тратить его впустую.
Я не должна была хотеть этого… его. Но, Боже, я хотела. И я ненавидела себя за то, что мне пришлось сделать. Если Уинстон узнает, он заберет у меня все.
Он стоял там, глядя на меня, голубые глаза были темными и полными всех теней, воюющих в его сознании. Мое сердце разрывалось. За него. За меня. За то, чем мы когда-то были.
Он отдернул руку, и война в его глазах закончилась болью.
— Ответь мне.
Все кусочки моего сердца, которые еще оставались, треснули и разбились о пол. С окончательностью, которая эхом отозвалась глубоко в моей груди, я прошептала:
— Мне жаль, Грей. Ты опоздал.
ГЛАВА 7
Глаза Сэди были призрачными и далекими, а не яркими и полными надежды, как раньше. Я ненавидел себя за это.
Я потратил годы, убеждая себя, что мне нужно снова завоевать ее доверие, говоря, что я не хочу толкать ее на то, к чему она не готова. Я не хотел быть еще одним мужчиной, который берет, не заработав этого. Я хотел, чтобы все знали, что она моя.
Ты опоздал.
Как только меня освободили из тюрьмы, первое, что я хотел сделать, это бежать прямо к ней, но я вернулся в свободный мир бессильным человеком. В нашем мире знание было силой, и я использовал все свои знания, чтобы купить свободу. В этих стенах я сделал себе имя среди заключенных, заслужил их доверие каждой полоской на спине. Я не был очередным привилегированным засранцем, отбывающим срок за белые воротнички. Мои шрамы делали меня одним из них. Я кое-что узнал, кое-что увидел, кое-что сделал — то, о чем люди в высших кругах не хотели узнавать. В обмен на мое молчание они дали мне свободу, заявив что-то о «новых доказательствах» и «возобновлении дела». Были люди, люди со связями, знаниями, властью, которые не были рады моему освобождению или тому, как я его получил. Моя родословная спасла мне место в Братстве, но не смогла спасти мою жизнь. Я должен был сделать это сам. Мне нужно было заставить их бояться меня. А на такой страх, который заставлял мужчин трусить при одном упоминании твоего имени, требовалось время.
Годами я играл свою роль, делал то, что нужно было делать. Я стал мужчиной, который был нужен Сэди, чтобы спасти ее. Я нажил врагов. И я заключал союзы. Когда Каспиан наконец получил свое наследство, убил отца и занял свое место в Трибунале, домино начало падать. Оставалось только два места, которые нужно было занять. Чендлер справится со своим отцом — он ясно дал это понять, а время Уинстона подходило к концу. Скоро Трибунал будет принадлежать нам.
Ты опоздал.
Ее слова были как спичка, которая разгорелась в пламя и сожгла меня заживо. Но не потому, что она сказала их… или почувствовала. Не потому, что, когда я был с ней наедине в ризнице, я тоже их почувствовал. Они причиняли такую боль, потому что я боялся, что это правда.
Это — спасти ее, потребовать ее, взять ее — всегда было маяком, указывающим мне путь. Шторм почти закончился, но мне казалось, что я уже врезался в берег. Я бился о волны, пытаясь удержаться на плаву, и не знал, почему.
Может быть, я не смогу спасти нас.
Может быть, мы оба утонем.
Но я должен был попытаться сделать это для нас обоих.
Вот почему я пришел сюда. Мне нужно было знать, сломлен ли я. Сломаны ли мы.
И я вышел из ее комнаты, зная, что мы не более чем разбитые осколки. Осколки либо соберутся в прекрасную мозаику, либо разрежут нас до крови.
— Привет, Уинстон, — сказал я, когда нашел его в кабинете. Он выглядел разбитым. Его голова покоилась на спинке кожаного кресла. Его ноги были раскинуты перед ним. Его рубашка была расстегнута наполовину, а волосы были в беспорядке. Из его пальцев свисала открытая бутылка виски.
Он вскочил со стула и остановился в нескольких сантиметрах передо мной. Виски плескалось в бутылке, когда он показывал на мою грудь.
— Это твоих рук дело, — его голос гремел над
