не немцы, виноваты другие! Те, что под марксистскими знаменами прочили поражение собственной стране. Гитлер нашел замечательного противника для соотечественников. Можно объединиться в борьбе с легким врагом и добыть победу. Заодно — поживиться. Низменные инстинкты присущи толпе. Давай пищу для утоления примитивных нужд — и ты будешь управлять этой толпой.
Теперь Рейх — моя страна. Я обязан жить по ее законам и обычаям. Включая охоту на «неполноценных выродков-унтерменшей».
От армейской формы остались только сапоги. Мы карабкаемся в кузов «опеля», сырой от дождя. Куда-то едем битый час, явно удаляясь от Кенигсберга.
В темноте под брезентом вспыхивают сигаретные огоньки. Мои спутники балагурят на тему предстоящей потехи. Запах табака смешивается с духом мужских тел и сапожной ваксы.
Машина тормозит, мы спрыгиваем на булыжную мостовую, осыпанную сентябрьской листвой. В темноте угадывается силуэт второго грузовика.
Опять построение — любимое времяпровождение в армии. Эсэсовец, что поверх формы накинул цивильный дождевик, раздает последние указания.
— Обращайте внимание на вывески, на фамилии владельцев при входе.
— Разрешите вопрос, герр оберштурмфюрер. Если случайно вломимся в немецкую семью, что делать?
— Уходить, солдат. Но в этом ничего страшного. Арийцы, не гнушающиеся жить бок о бок с унтерменшами, должны понимать ответственность такого выбора. Итак, у вас два часа до рассвета. Не теряйте времени!
Мы бегом преодолеваем полкилометра до крайних домов. В детстве я гостил у бабушки в Минске, где целый район еврейских лачуг за Оперным, и чесночный дух там настолько густой, что сбивает с ног. Здесь обычные прусские домики, аккуратная улочка. Наверно, живущие тут давно считают себя немцами. Сейчас узнают, какое это заблуждение.
Разбиваемся на тройки. Монгол показывает электрическим фонариком на витиеватую табличку: «Моисей Голдштейн. Пошив и ремонт одежды». Вряд ли это немецкая семья.
Топот нашего стада привлек внимание. То тут, то там в окнах появляются огоньки. Тревожитесь? Правильно делаете!
Сапог вышибает дверь мастера Голдштейна. Мы внутри, я нащупываю электрический выключатель, но третий член нашей группы решает вопрос освещения радикально. Он подпаливает груду лоскутов в закроечной.
Хозяева — немолодой портной и его растрепанная фрау — сбегают по лестнице вниз, оглашая жилище криками и причитаниями. Пока у них достаточно дел, мы быстро обшариваем первый этаж. Столовое серебро находит новых владельцев, после чего втроем взбегаем наверх.
Здесь спальни. В хозяйской Монгол находит несколько безвкусных золотых побрякушек. Из соседней комнаты раздается отчаянный девичий визг. Сдерживаю омерзение и тоже направляюсь туда. Курсант тянет за руку из шкафа молодую еврейку с распущенными черными волосами. С торопливым перестуком башмаков влетает ее мать, умоляя не трогать девочку.
Истинный ариец выдергивает наконец добычу из шкафа. Краем глаза засекаю движение у лестницы. На полсекунды опережаю Монгола с ревом «моя!».
Она совсем юная, не старше двенадцати-тринадцати лет, бьется у меня в руках и не может вырваться, потому что я плотно намотал ее волосы вокруг запястья. В поврежденном локте пульсирует боль, напоминает о первом месяце немецкого гостеприимства. Тащу добычу вниз, там отпихиваю отца-портного. Девчонка орет столь пронзительно, что уши закладывает.
Мы на улице, среди сырости и мокрых листьев. Натыкаюсь на эсэсовца, что с интересом смотрит представление. Хочешь зрелища? Получай!
Роняю еврейку на мостовую. Армейский сапог врезается в ее зад. Девица пролетает пару метров и плюхается пластом в грязную лужу, измазанная с головы до пят. Мокро, холодно, больно. Не устраивает? Так возвращайся в дом, где сведешь близкое знакомство с Монголом. Но вряд ли она благодарна.
— Герр оберштурмфюрер…
— Не нужно званий. Продолжайте. Вон следующий дом с вывеской.
Целый особняк. Хозяева не торопятся, и Монгол обращает внимание на ряды книжек. Их язык похож на немецкий.
— Читатели, чтоб их… О чем может быть столько писанины?
— О том, что евреи — самая богоизбранная нация на свете.
— Что-то их Бог не спешит на помощь, — хмыкает мой товарищ по борьбе.
Пламя охватывает Тору. Когда жильцы спускаются вниз, первый этаж в плотном дыму. Похоже, надеялись переждать. Знаю их. Отсидеться, перетерпеть — национальная традиция. Нас, курсантов, всего-то шестьдесят, в еврейском пригороде многие сотни здоровых мужчин. Никто не пытается ударить в ответ, женщины — хотя бы укусить или царапнуть. Только кричат и упираются. После первых ударов покоряются: делай что хочешь, но не убивай.
В третьем доме нахожу большой портрет Троцкого и несколько его сочинений. Сумасшедшие! Евреям мало, что обитают в самой антисемитской стране на свете, так еще и троцкисты? Пока в гнезде марксизма резвятся соратники, несу книжицу «Немецкая революция и сталинская бюрократия» оберштурмфюреру.
— Здесь дело серьезное. Красные. Прикажете задержать?
Наш фельдфебель испытующе смотрит, удивленный рвением курсанта, эсэсовец отрицательно крутит мордой и забирает брошюру.
— Это лишнее. Вы сегодня, так сказать, простые немецкие рабочие, возмущенные жидовским засильем. Напишу рапорт в Гестапо. Они разберутся. Действуйте дальше.
Я продолжаю бороться над засильем с помощью насилия, но чувствую усталость и апатию. Делая ставку на низменные инстинкты, фюрер перегибает палку. Общество порядка не может быть построено на гнусности.
На обратном пути отмечаю, что фельдфебель и куратор из СС взяли на карандаш наши действия. Кто склонен к поджогам и мордобою, кто набил полные карманы еврейского барахла. На этом фоне я удостоен похвалы за бдительность и взвешенность в поступках.
Рад стараться, герр оберштурмфюрер! Обращайтесь, если нужно повторить.
С еще большим удовольствием навещу ваш дом.
Глава 7. Перемены в НКВД
Агранов едва кивнул на приветствие Слуцкого, когда их пути пересеклись в коридоре. Хитрый лик главы ГУГБ не скрывал возбуждения. Сегодня в кабинетах на площади Дзержинского будет оглашено решение СНК о смене руководства в аппарате наркомата.
Начальник разведки счел за благо не обсуждать последние события ни с кем из сотрудников. Профессиональная сдержанность оперативника, чтоб не выболтать врагу служебные тайны, незаметно распространилась на все общение.
В зале совещаний коллегии наркомата Слуцкий занял привычное место, стараясь ни в коем случае не наклоняться вперед, тем самым слишком выделиться среди других начальников служб. Беглый взгляд узрел обычную картину: куратора от ЦК, народного комиссара и его первого зама. Ежов нацепил на себя уныло-постный вид, машинально поглаживая ежик коротко стриженных черных волос. Ягода хмурый, впрочем, это его нормальное состояние последнего года, с подчеркнутой складкой озабоченности на челе от ответственности за порядок и безопасность в державе. Вытянутое длинноносое лицо приобрело нездоровый серый оттенок. Слуцкий, всегда наблюдательный, только сейчас заметил, сколько белых ниток в темных усах начальника. Или нарком так сдал буквально за последние дни?
— Товарищи! — веско уронил Ежов. — Решением ЦИК нашей партии и Совета Народных Комиссаров товарищ Ягода Генрих Григорьевич переводится из Наркомата внутренних дел на другую работу.
Свершилось. Только шорох пронесся над чекистами.
