Мы их били, били, били, нам это было можно, разрешалось — быть самими собой, испуганными, мстительными маленькими животными, хватающими то, что нам нужно.
Ночное дежурство
Папс нашел ночную работу, а Ма по-прежнему выходила в ночь на пивзаводе, где мальчиков спрятать было некуда, поэтому каждый вечер, кроме выходных, Папс брал нас с собой спать на полу перед торговыми автоматами. Папс работал охранником, ночным дежурным.
Как-то ночью я проснулся в спальном мешке, потный, перекрученный. Брыкаясь, высвободился, встал и поглядел на братьев; свет из-за окна выкрасил их лица в оранжевый цвет, только глазные впадины были темные, как прорези в хэллоуинской маске. Я подошел к столу, за которым сидел Папс, сидел и пялился на маленький телеэкран, откинувшись в кресле, — в одной свисающей руке, близко к полу, сигарета, в другой пивная бутылка.
Я спросил, скоро ли домой.
Папс, как он часто, заворчал по-собачьи, щелкнул зубами, но потом все-таки поставил бутылку на пол и усадил меня к себе на колени. Я положил голову ему на грудь, а он стал гладить меня рукой по всему позвоночнику от затылка донизу, гладил и гладил.
— Мне лучше нравится спать в кровати, — сказал я.
— Мне тоже, — отозвался Папс. — Мне тоже.
С его коленей мне видно было, что за окном. В нескольких шагах, на кирпичной стене соседнего здания, в коробке из металлической сетки горела одинокая оранжевая лампочка.
— Почему там свет сидит в клетке? — спросил я.
— Потому же, почему птиц в клетки сажают, — ответил Папс.
— Как это так?
— Чтоб улететь не дать.
— А выпустить можешь?
— А сам-то как думаешь?
Через какое-то время Папс выключил маленький телевизор на столе.
— Тебя звук, наверно, разбудил, — шепнул он мне на ухо, и я кивнул, соглашаясь. Я ощущал его грудные мышцы, а под ними удары сердца. Я заснул.
Когда опять проснулся, я все еще был в руках у Папса, но он тряс меня, будил, потом поставил на пол, повторяя:
— Черт. Черт. Черт.
Он подошел к спящим Манни и Джоэлу и ткнул их в бок носком ботинка.
— Встаем, — сказал он. — Быстро.
Мои братья заныли и попробовали откатиться от него.
— Шевелитесь, ну! — заорал он. — Опаздываем! Они даже подняться не успели толком, а Папс уже стоял на коленях, собирал их спальные вещи, дергал так бешено, что Джоэл запутался и снова упал. Мы — смеяться и досмеялись до того, что Папс заехал Манни открытой ладонью по лицу и Манни взвыл; тогда мы замолчали.
— Веди твоих братьев к машине, закутайтесь и стойте, пока я не выйду. — Он схватил Манни за руку и потряс. — Entiendes?[10]
Когда мы вышли, там был дневной охранник, сменщик Папса, выше его ростом и белый. Он дул в пенопластовый стаканчик, а стаканчик посылал ему навстречу свой собственный пар. Увидев нашу троицу, он перестал дуть и поставил питье на низенькую стенку между тротуаром и узким двориком при здании.
Слева направо, потом справа налево — его взгляд, холодный и любопытный, коснулся всех трех наших лиц, каждого постельного вороха, даже наших резиновых зимних сапожек. Все молчали; Манни чуть пошевелился, чтобы прикрыть щеку одеялом, — и только. Потом вышел Папс и нарушил это оцепенение: протолкнулся мимо нас по ступенькам, протянул руку сменщику, сильно тряхнул один раз и громко, глядя ему прямо в глаза, сказал:
— Доброе утро.
— Твои? — спросил тот.
— Она божится, что моя работа.
Сменщик присел на корточки. Нахмурился.
— Хотя бы не такие страхолюды, как папаша, а только наполовину.
Мы были полустрахолюды, полутемнокожие, полудикие. Взрослые то и дело нагибались к нам и объясняли, что вот это у нас от Ма, а вот это от Папса. Сейчас мы, все трое, смотрели не на сменщика, а поверх него на Папса — он стоял, где стоял. Он метнул в нас взгляд, который невозможно было расшифровать, но серьезный, очень серьезный.
— Что это все такое? — спросил сменщик, потянув за уголок моего спального мешка.
Я посмотрел на Джоэла, стоявшего рядом со мной; Джоэл — на Манни.
— Послушай, друг, — сказал Папс. — Давай потолкуем.
— Папаша вас тут на пол кладет спать?
— Я говорю: давай потолкуем.
Сменщик встал во весь рост.
— Потолкуем?
Папс полез в карман, достал ключи от машины и положил на ворох в руках у Манни.
— Иди, посади братьев в машину, — сказал он негромко, — только не роняй ничего.
Повернувшись к сменщику, Папс проговорил:
— Как так? С моими детьми толковать можно, а со мной нет?
В машину мы все втиснулись спереди, встали на колени на пассажирское, локтями уткнулись в щиток, лица подперли ладонями. Смотрели сквозь ветровое стекло, как на ступеньках Папс и сменщик курили и жестикулировали, Папс то на него показывал пальцем, то на нас в машине, то на небо, а сменщик — тот по большей части держал руки у груди, ладонями наружу, и отгонял от себя воздух. Изо ртов у них вылетал то пар, то дым, а кофейный стаканчик стоял себе на стенке нетронутый.
— Спорим, Папс ему накостыляет, — сказал Манни.
— Да нет, погляди на того, — сказал Джоэл. — Он драки не хочет.
— Он заснул, — сказал я.
— Кто?
— Папс. Он там заснул.
Джоэл и Манни перестали толкаться ради лучшего места и посмотрели на Папса пристальней.
— Значит, не мы виноваты? — спросил Джоэл.
— И мы тоже, — сказал Манни. — Всегда мы тоже.
Папс подошел к кофейному стаканчику сменщика и ударил по нему — яростно, со всего размаха, как будто хотел отшвырнуть за тридевять земель. Коричневая жидкость взметнулась дугой и разбрызгалась по тротуару. Сменщик, глядя на Папса, прищурил глаза, покачал головой, потом плюнул на землю и пошел от него в здание.
Когда Папс открыл дверь машины, Манни и Джоэл уже сели сзади и пристегнулись, пытаясь уменьшиться, стать невидимыми, но Папс повернулся на сиденье, схватил Манни за волосы и потребовал:
— Ключи!
Манни отдал ему ключи.
— Когда я говорю шевелиться, надо шевелиться, понятно, нет?
Никто ничего ему не ответил.
Он отпустил Манни и повернулся ко мне, взял меня за подбородок, впился пальцами в щеку.
— Понятно, нет?
— Да, сэр.
Мы ехали домой молча, все трое рисовали пальцами на запотевших стеклах. Близко к дому Манни набрался смелости спросить:
