позаписую! Шумлять в неположенное врэмя!! Только пианину портять!»
Валя опомнилась первая и закричала: «Девчонки, — в окно! Allegro!” (Быстро, то есть). И мы убежали.
Когда я рассказала Любе о том, как мы провели тихий час, и какие необыкновенные песни знает Валя, она только плечами передёрнула:
«И ничего особенного. У твоей Вали мама в оперетте поёт и за границу ездит».
Любка всегда фыркала, когда я кого-то очень хвалила. Киру и Лину она тоже недолюбливала. Хотела, чтобы я только с ней дружила.
«КУРЗАЛ»
Один раз за смену все отряды возили в «Курзал»: так почему-то в лагере называли городской краеведческий музей. Пришла и наша очередь. По такому случаю нам выдали белые рубашки с воротником, под который мы повязали свои красные галстуки. Для утренней линейки мы завязывали концы галстуков на своих голых шеях.
Автобус опоздал почти на час, и мы появились в музее чуть ли не в обеденный перерыв. Еще минут десять ушло на переговоры вожатых с рассерженным экскурсоводом — полной женщиной с лицом цвета помидора. После этого вся экскурсия проходила трусцой.
Пробегая мимо экспозиции, посвященной истории возникновения Евпатории, экскурсовод бросила нам через плечо фразу о том, что греки называли свой город Керкенетидой.
— Керке… что? — переспросила Мэрка, которая держала наготове блокнот и карандаш.
— Потом! — прошипел вожатый Витя, который вместе с Машей, раскинув руки, загонял своих пионеров в следующую комнату, где рассказывалось о природе Южного побережья Крыма. Экскурсовод, несмотря на солидные возраст и вес, очень энергично бросалась от экспоната к экспонату, тыкая в них длинной указкой. За ней стайкой черно-белых рыбок с алой отметиной метался наш отряд.
Мне не очень нравится рассматривать пыльные чучела несчастных подстреленных птиц, скелеты рыб, мумии пресмыкающихся и их жертв. Я люблю такие экспонаты в живом виде. Потому я тихо удалилась к стенду, где рассказывалось о моллюсках Чёрного моря. И, пока Кира и Лина восхищались прелестями чайки-хохотуньи, полоза и каракурта, успела узнать, что ракушки-веера — это Гребешки черноморские, а «замочки» — моллюски «Нана», то есть «крошки». У маленьких белых ракушек, из которых девочки делали бусы, тоже было имя — «Пуккоа великолепные».
Последняя комната, куда нас повели, была самой большой. И вот там все предметы и макеты лично мне хотелось взять в руки или хотя бы потрогать. Но это, увы, сразу пресекалось взрослыми. Станковый пулемёт, гранаты всех видов, макет пушки-«сорокопятки» и легкого танка, который перевозили корабли вместе с десантниками, морская форма: матросская с гюйсом и бескозыркой и офицерская с кортиками. Отдельно черный матросский бушлат, простреленный фашистской пулей на груди. Десантников в таких бушлатах фрицы называли «чёрной смертью».
Экскурсовод складно рассказывала о Евпаторийском десанте в январе 42 года: о героизме и мужестве моряков, патриотизме народа, отваге партизан и гибели невинных людей. Но это как будто читаешь красные слова на красной бумаге. А вот Евгения Михайловна вспоминала историю Евпаторийского десанта так, как будто каждое ею слово писалось алыми буквами на белом листе. Это было два года назад. Она тогда сказала: «Всё, больше не просите об этом рассказывать. Это вам не приключения Васька Трубачка*. Я за те три январских дня 42 года стала седой».
Когда мы вышли, сердитый шофёр стал кричать, чтобы мы поскорее садились в автобус, потому что его смена уже закончилась. Просто удивительно, но в этот день мы всё делали не вовремя! И всё же мы с Кирой отошли в сторону и стали разглядывать здание музея, которое напоминало маленький восточный дворец с заострённым куполом и причудливыми арками над дверью. Большие окна заканчивались узенькими балкончиками с затейливыми решётками. Дом был одноэтажным, но окна располагались очень высоко. Даже длинноногий Витя, подняв руку, не смог бы достать до их решёток. А на крыше мы разглядели маленькие башенки. Потом мы возвратились ко входу, чтобы разглядеть красивый орнамент на огромной дубовой двери, но Витя и Маша схватили нас за руки и просто-таки потащили в автобус.
«Алое на белом…»
Вечером мы с Кирой и Линой уединились на дальней скамейке. Придумывали, как бы упросить Евгению Михайловну рассказать о десанте всем девочкам. Ведь кроме меня и Веты эту историю никто раньше не слыхал. В общем, получилось у нас. И я потом, как смогла, записала эту историю для своей школы, ко дню Победы. А запомнилось мне больше всего вон что. Был январь, земля уже промерзла, и снег её покрывал, как сван. А кровь раненых не успевала остыть и текла вдоль тротуаров по водостокам. Как дождевая вода… Когда бой закончился, фашисты три дня не разрешали уносить с улиц погибших.
Моряков — десантников было, как учеников в моей школе, а осталось в живых — как один класс. 40 человек! И ещё, Евгения Михайловна сказала, что немцы расстреляли каждого третьего жителя Евпатории. И я стала представлять, что Лина, например осталась в живых, а нас с Кирой казнили. Потом что Кира спаслась, а мы с Линой — нет. И та-ак мне было за себя обидно! А потом я подумала, что сама могу остаться в живых! И я почувствовала что-то такое, отчего мне не захотелось дальше об этом думать. И до самого ужина я смотрела на Киру и Лину, как будто была перед ними в чём-то виновата. А потом на ужине нам дали по половинке зефира бело-розового. Кира отдала мне розовую, а я ей — белую. И мне стало веселей.
«Врачам не сдаётся наш гордый отряд!»
Погода испортилась утром вторника. Пошел дождь, подул ветер. На море мы, конечно, не пошли. Как, впрочем, в среду и четверг. Говорили, что море ещё неспокойное, а температура воды очень понизилась. В солнечное утро пятницы после завтрака мы построились было в колонну по четыре, чтобы шагать на пляж, но нас опять остановили.
В субботу Витя пришел с мокрыми, не высохшими после купания волосами.
— Ну, как вода? — спросила его Вета, наш председатель совета отряда.
— Отличная! — неосторожно ответил вожатый.
Между тем на море пошли только мальчики из старшего отряда. Не обещали нам похода на пляж и в воскресенье.
Вечером совет отряда принял решение идти на море самостоятельно. Дежурить должна была Мария Николаевна, бледная и вечно сонная воспитательница. Вообще-то она была не вредной, но просто какой-то уж очень вялой. В тихий час закрывалась в воспитательской и сама укладывалась на диване. И не просто лежала, а по настоящему спала.
