ваша малышка не знала забот перед смертью и считала, что жизнь — прекрасная штука.
— Мам… — говорил Томас.
— Не перебивай, дай мне поплакаться перед смертью. Я ведь помню тебя совсем еще крохотным, ты вообще ничего не умел делать сам… Ну и дерьмовые сигареты ты куришь… И сейчас. Не представляю как ты будешь без маминой юбки…
Она закашлялась. Томас поднес ей специальную миску, чтобы она выплюнула смесь крови и мокроты. Сгусток страданий Томаса. Неотъемлемая масса его любви.
— Работа и семейная жизнь стали для тебя кандалами, Том. Я знаю это. Но перестань надеяться на судьбу. Все в твоих руках. Ты сильный человек и только таким я тебя и помню. Ты ведь бунтарь. Никогда никого не слушал. Так почему сейчас ты послушно танцуешь под дудку своего босса? Перестань. Лучше уволься, но будь собой.
— Мам…
— Постой, — протягивала она. — Только в старости я поняла это, Том. Очень важную истину. Знаешь, я всегда старалась копить и откладывать, старалась быть примерным человеком и не думать лишнего. Но как же я жалею сейчас о многом несовершенном… Вернуться бы мне лет на тридцать назад, я бы пила, как девчонка, и может все-таки начала бы роман с этим тупоголовым истуканом мистером Барни. А ты, сынок, люби свою девочку Диану. Она всегда верила тебе. Скоро вы останетесь совсем одни, Томми, совсем одни… Мистер Барни давно уже умер. Может быть там, на небесах, мы с ним снова встретимся. Но как же хочется жить, Томми… Как же хочется жить…
— Мам… — она молчала. — Мам, я люблю тебя.
Томас сделал последнюю затяжку и раздавил бычок в миске с мокротой матери.
Полоска кардиомонитора стала прямой. Писк пронзал барабанные перепонки. Томас протянул руку к аппарату и отключил его. Тишина. Она умерла. Умерла на его глазах.
Когда Томас пришел домой, он долго плакал в плечо Дианы. Он не говорил ни слова, стенания его рыданий не покидали рта. Затем он успокоился, глубоко вздохнул и крепко обнял их обоих — свою родную Диану и маленькую Элли — как единственное, что у него осталось.
6
Нарастающие хрипы Элли переросли в бесконечный кашель. Она уже не смеялась. Просто не могла. Выдавливая слова, она прилагала бешеные силы к тому, чтобы не сбить их тугими заиканиями. Томас, как и Диана, знал, что если кашель прекратиться — все кончено. Жизнь превратилась в ожидание.
— Искренне тебе сожалею, дружище. Ты оказался в дрянной ситуации. Родители не должны хоронить детей, я полагаю, но тебе видимо начертано иное, — говорил Итон.
Томас возвращался домой и желал услышать этот кашель. Эти хриплые вздрагивания ее легких, такие жуткие, словно кто-то вырывался изнутри.
— Готовьтесь к худшему, — говорил доктор, — Ей осталось немного.
Он ехал в метро и слышал, как Элли кашляет. Он засыпал и просыпался под кашель. Тишина превратилась в кашель.
— Просто знай, — говорил Итон. — Что ты всегда можешь на меня положиться в случае чего. Как в финансовом, так и в моральном плане. Я тебя не оставлю, друг…
Диана не отходила от Элли ни на шаг. Она дарила ей каждую долбанную секунду своей жизни. Дарила ей всю себя и постоянно стремилась ее отвлечь от дороги, ведущей к смерти.
— Томас, я так не могу… — она плакала ему в грудь. — Это ужасно. Просто невыносимо! Я молюсь каждый день, Томми, каждый день прошу у Бога милости. Каждый день я испытываю ее смерть…
— Мы должны бороться, Диана. Даже если шансов уже нет, должны бороться. Она наша дочь. Наша маленькая беззаботная Элли…
Каждый день становился последним.
— Пап… — говорила Элли не своим голосом. — Пап, мне больно. Мне очень больно, пап…
Томас сжимал челюсти до хруста зубов, не понимая, что должен был ей сказать. Он просто молчал. Молчал и надеялся.
Однажды Томас проснулся, и Элли дышала так часто, словно ей не хватало воздуха. Она смотрела на него стеклянными глазами, совсем уже не живыми, бесчувственными. Будто эти глаза принадлежат не ребенку, а его умирающей матери.
— Элли, — говорил Томас, напрягая все мышцы тела. — Я люблю тебя, моя маленькая Элли. Я не знаю как мы с мамой будем жить без тебя. Ты станешь ангелом, доченька. Светлым и непорочным, а твои мучения — всего лишь дорога к небесному ложе… О, Элли, как бы я хотел сделать тебя принцессой, чтобы каждая минута твоей жизни стала самой прекрасной. Я бы хотел все изменить еще тогда, когда ты только родилась, но я безответственный дурак, Элли. Я люблю тебя, моя доченька…
Элли моргала, таращась глупыми глазками.
— Мы можем положить ее в стационар под аппараты, — говорил доктор. — Но она все равно умрет. Так ей хотя бы будет легче.
Больничная койка дочери стала вторым домом Диане Клаус. Элли уже совсем ничего не понимала. Томас приходил после работы и часто оставался заменить Диану. Но ничего не менялось. Ей становилось хуже.
— Эй, Элли! — восклицала радостная мама. — Элли, ты скоро выздоровеешь! Тебя отпускают домой.
На ее холодном, умирающем личике рисовалась милая улыбка.
Диана врала. Томас тоже врал.
Они играли роль родителей, чье сердце испытывает великую радость и забрали Элли домой. Иногда их мучила совесть. Разве можно давать такую надежду?
Они не могли по-другому…
Несколько дней спустя они проснулись — Элли по-прежнему таращит свои глаза, но уже не дышит. Она умерла на родительской постели, лежа между ними. Ее ручки были холодными, грудь не вздымалась.
Не нужно было слов в то утро. Рассвет поставил точку.
С тех пор жизнь Дианы и Томаса Клаус навсегда превратилась в пыль.
7
Тишина — признак молчания. Не желая признавать действительности, Томас и Диана ушли в себя. Порознь. Словно так надо было. Невозможно излечиться от боли, которой нет. Они не искали поддержки в лице друг друга. Они в принципе не искали поддержки, лишь бы зацепиться за что-то, что снова украсит жизнь. Заставит вены пульсировать свежей кровью. Но где-то на сердцах обоих плавно и постепенно вырастала опухоль. Как папиллома. Она набухала, воспалялась и гнила.
Эта опухоль — Элли.
Она не отпускала их, витала где-то здесь, между давно не работающим торшером и полкой с никогда не читанными книгами.
— Папа, мама! — говорила она хриплым голосом. — Я все еще здесь…
Они поднимались среди ночи и пялились в потолок. Бессмысленно, но как будто с пользой.
Так шли недели. Неповоротно и безвозвратно, но депрессивно и обыденно. Диана и Томас молчали. Они понимали друг друга без слов. Когда-то сдержанная любовь становилась обязанностью. Они по-прежнему были любимы, но уже не
