Теодор Картер
Та сторона
Когда мне станет три тыщи лет,
я буду, может, едва ли жив.
Я буду, может, едва ли свет —
а лишь абстрактные миражи.
И мир изменится навсегда,
не станет больше знакомых мест.
Настанет время – и вот тогда,
плевать на сотни плохих примет,
я буду – не отводи глаза —
я буду помнить лишь о тебе.
Крис Меклебуст
Глава первая. Сонный паралич
1
С самого детства меня преследовала мысль о том, что в глубине моего сказочного сна, когда мое тело недвижимо, а рассудок мне неподвластен, я открою глаза и увижу нечто, о чем знаю лишь по рассказам. Сонный паралич. Весьма распространенное явление. Нет ничего мучительнее, чем оказаться в оковах безликого страха и лицезреть весь этот ужас, не имея шанса что-либо предпринять. Отсутствие контроля над телом, полное онемение рассудка, ощущение присутствия чего-то чудовищного позади, ползающие по телу кисти холодных рук, шевелящиеся тени, смех, доносящийся с самого котлована дьяволов, а самое страшное – оттуда невозможно сбежать. При одной только мысли об этом мои ноги подкашивались и я становился слаб. Меня мучала бессонница, и это вполне очевидно: в минуту, когда я смыкал свои веки, тело пронизывал зуд и все вокруг становилось до того громким, что, казалось, еще секунда, и я сойду с ума. Рассудок мой верно и медленно покидал меня, я видел призраков, самых что ни на есть настоящих.
Именно поэтому я оказался посреди незримой ночи под блеском бледного серпа луны, и шел мимо полуразрушенных зданий, из окон которых не люди, а тени наблюдали за мной. Свет одиноких окон не отражался домашним теплом, я не чуял биения сердца среди развалин чужеземных мне обиталищ. Здесь не было жизни. От нее остался жалкий клочок, одинокий призрак, соскальзывающий с кончиков пальцев. Я не переставая чувствовал топот хрупких детских ног за моей спиной, но стоило мне обернуться, они исчезали и оставался лишь шепот, доносящийся эхом до моих ушей.
Порывистый ветер ударял в лицо и я уже было пожалел о своей затее, но вот он – дом одинокой старухи, что славится своей черной, как смоль, магией. Из накренившейся трубы низвергался дым и копоть, в щелях окон, забитых досками, мелькали блики огня и людских теней; мне страшно было приближаться к ее пристанищу, страшно было даже думать о том, что ожидало меня внутри. Но я был уже там, я аккуратно толкнул входную дверь, и ее петли взревели тяжким хрипом. И тут я увидел фигуру… Даже не фигуру, а только ее пятно! Кривое, изогнутое, с длиннющими пальцами на тонких морщинистых руках; с седыми, как паутина, волосами, что не спадают, а парят над ее головой; обернутое в рваную шаль, которой невозможно согреть застывшее во времени старое тело. Стояла она, старуха Клеменсе, сама смерть в человеческом обличии, и ничего кроме скорби я не видел на ее искореженном сером лице. Морщины сползали мешками на хмурый лоб, глаза, окутанные седой пеленой, безразлично глядели в мои. Ее погнутая фигура двинулась, и корявый окоченевший палец приказал войти.
Не без смятений я решился на этот шаг, и в доме ее меня ожидала древность. Ни единого намека на отголоски цивилизации; холодные деревянные стены покрывал вековой мох; висели изодранные гобелены, потерявшие поэтическую ценность; горели желтые восковые свечи и сотни истлевших фолиантов громоздились на тесных полках. Она вошла за мной следом, угрюмая, точно ведьма, кривя гнилыми остатками зубов и ворочая белесым языком. Я открыл было рот, дабы представиться перед ней, но она прервала меня:
– Знаю! Я все знаю… – сказала она шепотом. – Нечистый страх тобой овладел и неспроста! Я вижу как парит над тобою несчастие, чую запах его, что навлекает тебя на грех, но вижу и страсть твою! Вижу смятение твое и чистое, блистающее безумие! Оно накрыла тебя вуалью, а ты слеп! Гробовая пелена тебя накрывает и страхам твоим вскоре придется сбыться…
– Но как же… – вдруг подорвался я.
– Сядь, – она оттолкнула меня и я повалился на толстый ящик. Сила, с которой я летел на него, заставила запрокинуть голову и увидеть ее потолок, кишащий червями и насекомыми. Они копились в точности надо мною, и я ощутил холодный ужас в застывшем сердце.
– Тебе известно, – сказала она по-змеиному. – Тебе известно о демонах, порождаемых страхом, и ты боишься… Да! Ты боишься… Того забвения во сне людском, того тихого пожирающего дурмана, но оттого лишь продолжает расти недуг твой. И грядет неизбежное, неотвратимо грядет! Так возьми же это, возьми, – она вложила в мою ладонь амулет, обвязанный черной нитью. – И храни его на своей груди, не снимая.
– Я просто хочу узнать, как мне бороться с этим…
– Т-с-с, – зашипела она, – Слышишь, как тучи сгущаются над теменем?
Я не мог не думать о кишащих тварях надо мной, они ерзали, временами падали на старуху, я слышал, как хлюпают их влажные мерзкие тела.
– То, чего ты боишься, имеет иную форму… Люди именуют его параличом, но они ошибаются… Лишь изредка появлялся он в своем настоящем обличии, и на тебя упал его крест, – ее желтый дрожащий ноготь указывал на меня. – А теперь иди. Здешним бедолагам и так хватает проблем. Ну же! Ступай!
Мне нечего было делать, я тут же сорвался с места и побежал, не решаясь оглядываться, страшась поглядеть наверх, дабы не видеть сгустка омерзительных насекомых. Я бежал, и тени живых покойников преследовали меня, они закрывали двери, тушили свечи, прятали прочь исхудалых детей, а я бежал и крепко сжимал в руке обвязанный черной нитью амулет. Я бежал от мрака ее гнилого дома, от ее паучьих волос; бежал от зыби по телу и пытался бежать от себя.
2
С того дня прошло три года. Когда мне позвонила моя подруга Кейт, я сидел в одном из лондонских баров и медленно потягивал виски, прикуривая сигарету. На столе лежали зажигалка, чашка из-под выпитого кофе, а под рубашкой в мою грудь упирался амулет. Я не снимал его ни разу, даже когда принимал душ или ложился спать. Развязать черную нить не решался, так как не понимал функции, какую она несет. Вот только с того самого дня я спал крепко и преспокойно, ничего не тревожило мой дух, ничего не предвещало беды. Недуг, настигнувший меня когда-то, отступил. Я ликовал над своей победой.
