экономка вполголоса разговаривает с кем-то за дверью, и тотчас его гостья оказалась в комнате.
Она дважды поклонилась у самого порога, но дальше не пошла. Одета она была не как крестьянка, только ее волосы покрывал белый платок, а на животе был повязан черный передник, под которым она прятала руки. Она была грузная женщина с бледным, как бы припудренным мукой лицом, дьячкова жена, которой не приходилось надрываться на работе. И эта женщина в упор смотрела на него.
Он испытал мгновенное чувство облегчения, может быть, даже счастья, услышав имя своей поздней гостьи. Но теперь, когда он глядел в глаза Лоне, его, вопреки природному благоразумию и здравомыслию, вдруг охватил такой мистический ужас, такой неодолимый страх, что волосы зашевелились у него на голове. Перед ним стояла не скорбящая мать, которая пришла просить милости для сына. Нет, это древние, темные, давно забытые времена, это сама вечность и сама судьба переступила порог его комнаты.
Он был потрясен собственным потрясением. Лишь после долгого, глубокого молчания он шагнул навстречу женщине. И поскольку свет теперь не разделял их, он узнал лицо, которое знал и любил некогда превыше всех человеческих лиц. Не сознавая толком, что делает, он обнял ее и прижал к себе. Он ощутил ее крупное, мягкое тело и запах ее платья, словно не далее как вчера дремал у нее на груди.
— Вот ты и пришла ко мне, Лоне, — сказал он и сам удивился собственному голосу, который звучал как голос чужого человека, как голос младенца.
— Да, — ответствовала женщина, — вот я и пришла.
Она говорила совсем как раньше, тихо и протяжно.
Оба поглядели друг другу в лицо.
— Хорошо, что ты пришла.
Она не сразу откликнулась.
— Я очень хотела повидать вашу милость…
— Нет, Лоне, — перебил он, — не называй меня вашей милостью, говори мне «ты», как говорила в былые дни.
Нежный, слабый румянец залил бледное лицо. Но ни один мускул на нем не дрогнул. Крепко сжатые губы, ясные глаза.
— Как тебе живется, Лоне? — спросил он.
— Мне живется хорошо, — ответила она и глубоко вздохнула. — Вот я снова вижу тебя.
Родное, детское «ты» тронуло его сердце. Он понял свой ужас при ее появлении. Ведь именно она, он это разом вспомнил, именно она рассказала ему историю про его отца и про Линнерта.
А не может ли она и теперь оказаться тем человеком, с помощью которого ему удастся исправить содеянное некогда, хотя он и не представлял себе, как именно. Опять он стоял перед ней молча, и так же молча стояла перед ним она. Он был бы рад хоть несколько минут поговорить с ней так, как говорил некогда, будучи ребенком, прежде чем дать ей возможность произнести имя своего сына.
— Что ж ты раньше не пришла? — спросил он. — Почему ты не навестила меня за все эти годы?
— Нужды не было, — сказала Лоне, — я знаю, что тебе живется хорошо. — Ее ясный глубокий взгляд упорно держался на его лице. — Я все надеялась услышать от людей, что ты женился, — продолжала она, чуть помолчав.
— А ты бы этого хотела?
— Очень хотела бы.
Мысли его устремились далеко назад и снова вернулись к ней.
— Но я слышала о тебе каждый год.
— Правда, слышала?
— Правда, даже когда ты ездил по чужим странам, я слышала о тебе. Однажды из усадьбы приезжал ткач на фюнскую свадьбу, он рассказал дьячку, что ты много учился и стал ученый человек. А в позапрошлом году ты и сам приезжал на Фюн и купил двух лошадей в Белом ключе.
— Да, — сказал он, припоминая, — двух гнедых коренников.
Он подвел ее к кушетке у стены, как раз под портретами его родителей, и сел рядом, взяв ее руку в свою.
— Ты всегда любил лошадей, — сказала женщина, — когда ты был совсем маленьким, у тебя были для верховой езды деревянные лошадки.
— Верно, — сказал он.
— И мы с тобой скакали далеко-далеко, ты да я, — добавила она и улыбнулась, не разжимая сомкнутых губ. — Прямехонько в королевский дворец. Еще я шила тебе верховых лошадей из шелковых лоскутов и лент.
— Верно, — повторил Эйтель. Он помнил этих лошадей, а если порыться в памяти, можно даже припомнить их имена. — Никто не умел шить лошадей, как ты.
И снова оба помолчали, держась за руки, но Эйтель думал: «Ведь она пришла говорить о своем сыне».
— Ты брал их к себе в кроватку, — сказала Лоне, — чтобы и они тоже послушали, когда я рассказывала тебе сказки.
— Ты знала много сказок.
— Ты еще помнишь их?
— Думаю, что помню, — ответил он и, снова помолчав, заговорил сам: — Я только сегодня утром услышал про твоего сына, Лоне.
Она чуть шевельнулась, но ответить не спешила.
— Да, он должен умереть, — наконец сказала она.
Эта тихая, мужественная покорность судьбе пронзила его сердце, ему почудилось, что бедная мать и сам он вместе горюют над ее сыном.
— Я весь день о нем думал. Я собирался просить у короля милости. Ради этого я бы охотно съездил в Копенгаген.
— Правда съездил бы?
— Но ведь он убийца, бедная моя Лоне. Он убил человека. Уж и не знаю, имеет ли смысл просить короля о помиловании.
— Да, он убил человека, — подтвердила Лоне.
— Значит, для него самое лучшее искупить свой грех. Чтобы ни один человек не держал на него зла.
— Чтобы ни один человек не держал на него зла.
— Но я могу добиться, чтобы тебя завтра рано утром пустили к нему в камеру.
— Это совсем не нужно, — сказала она.
— Разве ты уже видела его там?
— Нет, я не видела его.
— Это очень несправедливо по отношению к тебе и к нему. Они должны бы дать вам случай увидеться и поговорить. Но я сам поеду с тобой в Марибо и постараюсь, чтобы свидание разрешили. Мы оба поедем туда завтра утром, ты и я.
Какое-то время женщина молчала.
— Да, — заговорила она, — мы уже ездили вместе в Марибо, когда ты был наездник, а я — лошадь.
Эйтель даже не знал, что ей ответить.
«Может, я забыл, — размышлял он про себя, — каким путем движутся мысли у старой крестьянки. Или она считает, будто должна вспоминать вместе со мной былые дни, чтобы я тем вернее помог ей».
— Лоне, а не следует ли мне в награду за это теперь отвезти тебя в Марибо, чтобы ты могла повидаться с сыном?
И опять она не сразу ответила.
— Я не видала его двадцать лет.
— Двадцать лет? — удивился он.
— Да, двадцать лет назад я
