— О, я не знал, простите.
— Ничего.
— Когда это случилось?
— Давно.
— Примите мои искренние соболезнования.
— Да ничего.
Лесник молчит, обдумывает.
— Но у вас все хорошо? Правда хорошо? Простите, что спрашиваю, но…
Адельмо Фарандола делает непонятный жест, словно объясняет, что у него все отлично и ему на все плевать.
— …Но мне показалось, что вы себя неважно чувствуете. В смысле здоровья. Здесь холодно. Но это не потому, не из-за холода, я про одиночество. Вы один.
— Я не один, — говорит старик и смотрит на пса, а тот, сияя от благодарности, уставился на него в ответ.
— Животные составляют компанию, верно, но это не человек. Вам нужны люди. А то начнете вести себя как звери, которых видите. Люди нужны. Друг, родственник какой-нибудь. Или там, не знаю, женщина.
Адельмо Фарандола фыркает.
— Да, родственник. Женщин не надо, вы правы. Кто-нибудь из родни. Это, наверное, самый простой выход. У вас никого в живых не осталось? Может, двоюродный кто-нибудь или троюродный?
Адельмо Фарандола молчит, надеясь, что тот отстанет. Даже изображает зевоту.
— Я за вас беспокоюсь, — настаивает лесник. — Честно. Беспокоюсь. Не хочу, чтобы вы тут оставались зимой.
— У меня есть все, что нужно.
— Не в этом дело.
* * *
Когда приходит зима, Адельмо Фарандола замечает, что позволил псу оставаться в хижине по ночам. Он видит, как пес, вздохнув, сворачивается у ножек кровати. «Он стал моим спутником, — думает человек, — может, спутником жизни». Когда точно это случилось, он не знает. Не знает, как давно перестал давать псу пинка просто потому, что ему нравится видеть, как тот подскакивает, или из удовольствия заставить его подчиняться без всякой нужды. «Ты его наказываешь неизвестно за что, он сам поймет», — сказал он себе какое-то время назад. Но сейчас настала зима, и снегопады уже возводят вокруг дома и у двери белую стену, и ему не доставляет больше удовольствия наказывать пса, он предпочитает держать его рядом. Иногда даже берет его на руки — пес большой и косматый — и садится, держа его перед собой, словно это старый плед. Пес блаженствует и, благодарный, хочет облизать его, но Адельмо Фарандола отворачивается, потому что ему не нравится быть облизанным, слюна оставляет на лице холодную полосу.
— Ах, мои пастушьи годы! — болтает пес. — Я с тоской их вспоминаю. Не скуку, не пинки, не холод, да и зачем это помнить. Просто если ты пес, это всё часть твоей жизни. Нет, я о работе грущу. О том приятном чувстве, которое испытывал вечерами, удовольствие от хорошо сделанной работы. Понятно, да? Чистое удовлетворение. От хозяина-то, конечно, благодарности не дождешься, пинка лишнего не дал — и ладно. Но чувствовать себя хорошо, потому что отлично поработал, это бесценно, скажу я.
Пес переводит дух.
— И еще было приятно чувствовать, что тебя слушаются. Овцы, коровы. Не знаю, как ты, а я не сильно-то уважал эту братию. Они только слушаться и умеют, да и то кое-как. Ты их собираешь — они разбегаются. Ты их направляешь в одну сторону, а они пугаются. Ты их охраняешь, а они даже не замечают. Оставишь их одних — они едят, а когда всё съедят, даже пойти на другое место сами не могут, так и стоят там, в грязи, среди камней, в своем же дерьме, ничего не соображают. Заставить их себя вести хорошо — дело слегка безнадежное, хотя иногда и веселое. В общем, я в итоге полюбил этих тупиц. Они-то, конечно, считали, что я на них по своей воле набрасываюсь. Но мне-то что? Вечерами я уставал вусмерть; за день набегаешься, налаешься — и выдохся, но я знал, что хорошо поработал, и засыпал счастливый.
Меж тем Адельмо Фарандола дремлет. Заметив это, пес вздыхает, но непохоже, что он огорчен.
Иногда пес от скуки пускается в откровения другого рода.
— Девчонки! Помнишь их, друг мой? Я вот все думаю, до чего же дело доходило: мы ночей не спали, неистовствовали, с ума сходили от одного их запаха. Разум теряли, учуяв волшебную вонь какой-нибудь сучки на другом краю долины. В какой-то из дней мы спокойны, думаем только о важном, о еде, о том, что надо следить на территорией, а на другой внезапно ощущаем безумие любви, и член зудит, и обоняние голову сносит. Вот и как до такого дойти можно? Ладно, с вами не бывает такого, вам повезло. Но когда приходит пора любви и наши носы улавливают запахи самки, которые приносит ветер, нам ничего больше не нужно, и мы безумно счастливы оказаться в рабстве этих запахов, и выть бессонными ночами, ощущая шлейф ароматов, и получать палками и ботинками за этот вой. И нам кажется, что нет ничего важнее, прекраснее, желаннее. Ползать по земле, истекать слюной на зад самки, встречать соперников, чтобы разогнать их и остаться единственными рабами… Это наше всеохватное желание. Конечно, те, которых кастрируют, — продолжает пес, — на нас свысока глядят, делают вид, что не понимают. Им по нраву толстеть у хозяев под боком, стелиться перед ними, как коврики. Мы похожи на них большую часть года, но кажемся другим видом, когда любовные чувства терзают нас и распаляют наши члены.
Пес на время замолкает, идет пить из миски, полной воды и слюны, дает передохнуть длинному языку.
— А все остальное время, как я говорил, все иначе, и думаем мы только о еде и испражнении, как настоящие господа.
Снег полностью укрыл пастбище и тихо покоится на всем. Теперь действительно стало невозможно выйти. Внутри хижина погрузилась в полумрак, принесенный зимой.
— Перекусим? — часто спрашивает пес, становясь словно бы одним сплошным языком.
— Ты только что ел.
— Правда? Не помню.
— Совсем недавно. Я помню.
— А. — Пес сворачивается клубком, делает вид, что занят чем-то посторонним, шумно грызет свои лапы. Потом возвращается к вопросу: — Может, перекусить? А? Ну?
— Забудь.
Адельмо Фарандола научился питаться скудно. Он ест, только когда голод сотрясает живот долгим бурчанием. А пес, наоборот, кажется, никогда не бывает сыт.
— Да, это так, — подтверждает животное, когда человек
