И Василий Антонович, деревенский уроженец, тоскующий по земле, загорелся, в одночасье собрал семью и имущество, сдал государству квартиру безвозвратно и безвозмездно и явился в Золотую Долину. Долго, очень долго смеялось над ним местное начальство: в современно-индустриальном совхозе никогда не бывало ни одной лошади, даже егеря заказника-заповедника ездят на мотороллерах, а зимой — на мотосанях. Но вникнули в положение Прохарченко и вообще призадумались. И выделили ему таки дом с огородиком и купили лошадь в самом деле. И Прохарченко действительно стал держать лошадь за повод, когда приезжало начальство, и оно с удовольствием снималось в конном виде. Прыгать, правда, не пришлось, потому что никакого притока у Ельдигчи не оказалось, она и сама во многих местах была даже уже семи с половиной метров, но из-за прибрежной густой осоки прыжка никак нельзя было осуществить. Когда начальственные времена кончились, Василий Антонович не потерял занятия, лошадь его оказалась полезной общему хозяйству села, и он всегда был при деле, поэтому мнение о его бестолковости основывалось не на сегодняшнем его вполне уважаемом положении, а на памяти о том, каким потешным образом он очутился в Золотой Долине. Директор же товарищества, бывший директор совхоза, Даниил Владимирович Моргунков в последнее время всерьез обдумывал предложение Гнатенкова о создании в селе казачьего круга (с конницей), о приписке к казачьему сословию — с тем, чтобы побрататься с великими казачьими кругами, донским или днепровским, или какие там есть еще, чтобы посетовать на свое сиротство среди инородного населения и попросить гуманитарной помощи. Составлять подобные просьбы с пунктами и подпунктами, со ссылками как на объективные, так и субъективные обстоятельства Моргунков наловчился еще в государственное время. Но его смущало: не потребуют ли донские или днепровские казаки их репатриации или, наоборот, не захотят ли подкрепить сиротствующее казацкое племя своей живой силой, расселив ее на пустующих плодородиях Золотой Долины?..
Антон был в отца — доверчив. Когда в армии его ранило на учениях, хирург в госпитале пошутил: «Помещен ты сюда, солдатик, как самострел, то есть членовредитель. А есть никому не известный секретный приказ министра обороны номер шестьсот шестьдесят шесть „б“ оперировать членовредителей без наркоза. Готовься!» «Я не сам, меня другой...» — робко возразил Антоша. «Другой? Да знаешь ли ты, что этими словами разглашаешь военную и государственную тайну, нарушая священную воинскую Присягу? — закричал хирург. — Тебя тем более надо без наркоза резать, приказ номер шестьсот шестьдесят шесть „в“!» «Ну, режьте», — сказал Антон, закрыв глаза и стиснув зубы. Хирург так удивился его характеру, что и в самом деле решил попробовать провести операцию без наркоза и начал, но пришлось все-таки применить наркоз, потому что у Антона от болевого шока сердце стало замирать, хотя он и не пикнул.
После армии он жил как-то равнодушно, спокойно — так всем казалось, — будто ничего на свете его не интересует. Все свободное время пропадал на чердаке, что-то там делал, никого туда не пуская.
Как бы то ни было, он выбран Катей, свадьбу назначили на конец лета.
К Антону приставали, спрашивали, о чем он говорил с невестой. Он отмалчивался.
Но и остальные двадцать семь не могли ничего определенного сказать о своих беседах с Катей. Врали — кто что, и было видно: врут.
На самом деле сватовство совершалось так: каждому, кто входил, Катя предлагала почитать книжку, посмотреть телевизор, послушать радио или магнитофон, а сама садилась на диванчик, поджав под себя ноги и вглядываясь в пространство. И никто — ни один! — не решился заговорить, хотя готовился: книжку не читал, телевизор не смотрел, радио или магнитофон не слушал, — думал, потея или, наоборот, холодея, в зависимости от свойств организма. Антоша же с неподдельным интересом выбрал книгу из множества имеющихся у Кати, с неподдельным интересом стал читать ее. Катя, просидев час или два, отобрала у него книгу, сказала: «Ладно, ступай!» — и щелкнула, как маленького, щелчком по лбу, хотя Антоше было уже, между прочим, двадцать три года.
— Ты извини, — сказал Антоша на прощание. — Это все мать с отцом. Иди да иди. А я и не хотел.
— Что, не нравлюсь?
— Нравишься вообще-то.
— В чем же дело?
— Да так...
— Это хорошо, — сказала Катя. — Это очень хорошо.
С весны, когда объявлено было о свадьбе, и до самых последних дней, когда уже полным ходом шли приготовления к торжеству, Антон и Катя почти не встречались.
— Ты извини, Катюшенька, — сказал Гнатенков. — Я тебе должен сказать вместо матери, должен сказать то, что она должна была бы сказать, да и то не сказала бы. Раз уж он тебе жених, то надо бы, сама понимаешь. Секс есть, б..., извини (он волновался), важнейшее достижение человеческой цивилизации, без которого она не может жить. Я вот, как ты знаешь, кладовщицу-разведенку, несмотря на светлую память о твоей маме, Шурку, б..., извини, время от время помолачиваю, она же, б..., извини, одинокая и жаждует человечности в виде физических отношений, хоть и дура. Мне, мужику, Илье Трофимовичу, без этого нельзя, я молод еще. Так вот: ты бы попробовала с Антоном, чтобы потом не было у вас дисгармонии в эротическом плане сексуальности. Может, он окажется совсем дохлый? Как тогда? Тогда переигрывать это дело?
— Мы больше не будем об этом говорить, — сказала Катя.
— Хорошо, — согласился растерянный Гнатенков, думая, что это у Кати от скромности, но, покрывая тут же эту думу мыслью, что не в скромности тут суть, а в каких-то вещах, которые ему, Илье Трофимовичу, не понять. Вот была бы она родная кровь — он бы не умом, а чувством крови понял. Но нет крови, есть душа, а душа — опасное дело... И он с тоской заглядывал на обложку книги, которую Катя держала в руках, и видел: Альбер Камю. «Бунтующий человек». Этих книг по ее просьбе он напокупал в городе множество, пробовал читать, но чего-то пугался. Может, он боялся узнать то, что знает она, и Катя сделается против него беззащитной? Нет, пусть она будет умней, так спокойнее.
Катя же в этот самый момент размышляла о том, что экзистенциализм примитивен, основан на сумме книжных знаний и ленивых окрестных наблюдений, художественные же книги экзистенциалистов слишком идейны, их и писать-то не стоило: уж сочинять идею, так сочиняй идею, а сочинять художественность, так сочиняй художественность на основе самого себя. И ложилась читать и перечитывать книжку Колин Маккалоу «Поющие в терновнике», наслаждаясь глупостью книги.
Часто, отложив книгу, плакала. Никто не видел этих слез. Никто вообще в Золотой Долине не обратил внимания, что Катя никогда не смеялась и даже не улыбалась, этого не заметили, потому что лицо ее само казалось смехом и улыбкой.
Поплакав, она бродила по дому. Подходила к книжным полкам, обводила глазами тома философов всех времен, родов и мастей и со вздохом ложилась опять читать «Поющие в терновнике» и есть яблоки. Она очень любила яблоки, особенно осенние — румяные, хрусткие. Но вдруг замирала, пораженная мыслью: вдруг ей, например, придется попасть в тюрьму, где не дают осенних яблок? И слезы вновь катились из глаз...
