Книга Свечи сгорают дотла - Шандор Мараи

залах, гостиных в центре Вены негромко играла музыка — но не так, как любил его друг. Музыку играли, чтобы жизнь казалась приятнее и торжественней, у женщин горели глаза, а мужское честолюбие разгоралось. Вот для чего играли музы ку в городе, в местах, где сын капитана проводил ночи своей молодости. Та музыка, которую любил Конрад, не хотела дать забвение, она будила в людях страсти, сознание вины, хотела, чтобы жизнь в человеческих сердцах и сознании была более реальной. Такая музыка пугает, думал Хенрик и негромко, но демонстративно принимался насвистывать какой-нибудь вальс. В тот год в Вене повсюду насвистывали вальсы модного композитора, молодого Штрауса. Хенрик доставал ключ, открывал пережившую не одно столетие медленно и тяжело поддававшуюся дверь, проходил по сырому полукругу полуподвального этажа до конца, где начиналась сырая сводчатая лестничная клетка, освещенная плавающими в дымке масляными лампами, останавливался на минуту, смотрел на сад, лежавший весь белый в снежном свете луны, — будто его местоположение очертили мелом между черными границами предметов и явлений. Все было тихо. Вена уже спала. Спала глубоко. Падал снег. Император спал в Бурге, и пятьдесят миллионов человек спали в странах кайзера. Сын капитана чувствовал, что и он имеет отношение к этой тишине, он тоже стережет сон и хранит безопасность императора и пятидесяти миллионов человек, хранит ее даже при том, что ничего особенного не делает, лишь носит с честью мундир, ходит вечерами в общество, слушает вальсы, пьет французское вино и говорит с дамами и господами ровно о том, чего они от него ждут. Сын капитана чувствовал, что подчиняется властным приказам, писаным и неписаным, и это подчинение в казарме, на плацу и в салонах в равной степени тоже представляет собой службу. Для пятидесяти миллионов людей основой безопасности было чувство, что император ложится спать до полуночи, а в пять утра уже встает и сидит за письменным столом при свете свечи в плетеном кресле из американского тростника, а все остальные, кто присягнул ему, до одного подчиняются обычаям и законам. В глубине души тоже, конечно, надо было подчиняться, как предписывают законы. Человек должен был носить послушание в сердце, это было самое важное. Он должен был верить, что все находится на своих местах. В тот год им исполнилось по двадцать два года — сыну капитана и его другу.

Они жили в Вене, два молодых офицера. Сын капитана поднимался по прогнившей лестнице и насвистывал вальс. Негромко. Все в этом доме слегка отдавало сыростью — и комнаты, и лестничная клетка, — но в то же время источало легкий аромат, будто в помещениях распространялся сладкий запах сиропа в закатанных банках с вареньем. В ту зиму масленица в Вене нагрянула, словно легкая и радостная эпидемия. Каждый вечер были танцы в золотых и белых залах при свете трепещущих, как крылья бабочки, языков пламени газовых ламп. Выпало много снега, и кучера беззвучно мчали влюбленных сквозь снегопад. Вена танцевала в вихре снега, сын капитана каждое утро ходил в старый манеж смотреть, как испанские жокеи выезжают липицианских лошадей. В телах лошадей и наездников жило что-то, своеобразный аристократизм и благородство, какая-то виноватая прелесть и чувство ритма, всегда присущие сознанию старой души и благородного тела. Потом он гулял, потому что был молод. Стоял перед витринами центральных магазинов, на холостяцком островке, где старые кучера фиакров и официанты узнавали его, ведь он походил на отца. Какая это была большая семья: Вена, Империя, венгры, немцы, моравы, чехи, словаки, хорваты и итальянцы, и каждый внутри этой большой семьи втайне ощущал, что посреди всех этих авантюрных желаний, склонностей и страстей порядок в состоянии поддерживать лишь император, бывший одновременно сержантом-сверхсрочником и особой королевской крови, чиновником в мундире, протершемся на локтях, и барственным аристократом, неотесанным бирюком и правителем. Вена была полна жизни.

В сводчатых, пропахших сыростью подвалах в центре города разливали лучшее в мире пиво, к полуденному бою курантов запах подливы от говяжьего гуляша заполнял столицу, расточая такую прелесть и приятность на улицах и в душах, словно покой в этой жизни был вечным. Женщины носили жакеты с меховыми воротниками, шляпы с перьями, носы и глаза у них блестели в вихре снегопада, скрытые за натянутой на лицо вуалью. В четыре часа пополудни в кофейнях зажигали газовые лампы и подавали кофе со взбитыми сливками, генералы и чиновники сидели за круглыми столами, женщины с раскрасневшимися лицами раскидывались в глубине экипажей и спешили в хорошо натопленные дровами холостяцкие квартиры, ведь была масленица, любовь бушевала и кружила по городу, точно агенты некоего гигантского заговора, проникшие во все слои общества, воспламеняли и лишали покоя души. За час до открытия театра в подвале венского дворца герцога Эстерхази на тайную встречу сходились любители огненных вин, у Захера уже накрывали в отдельном кабинете стол для эрцгерцогов, а польские паны нервно и с горечью глушили чистую палинку в дымных и душных залах монастырского погреба, открытого по соседству с собором святого Стефана, ибо Польша не была счастлива. Но в остальном в ту зиму в Вене случались такие часы, когда на миг вдруг казалось: все счастливы. Сын капитана думал об этом, тихо посвистывал и улыбался. В прихожей, словно родственное рукопожатие, обволакивало тепло изразцовой печи. В этом городе все было таким широким, до такой степени все и вся были на своих местах: эрцгерцоги тоже слегка были бирюками, даже дворники тайно поклонялись и следовали некоему ранжиру — бесконечному и человечному. Из-за печки выскакивал денщик, забирал у барина пальто, кивер и перчатки и одной рукой тут же снимал с полочки для подогрева, устроенной на белой изразцовой печи, бутылку французского красного, из которой Хенрик каждый вечер перед сном выпивал стаканчик, словно хотел попрощаться с днем и легковесными воспоминаниями вечера плотными бургундскими тяжело мудрыми словами. Вот и теперь денщик нес за ним бутылку на серебряном подносе в комнату Конрада.

Иногда они так беседовали до утра в полутемной комнате, пока печь не остывала, а сын капитана не опустошал бутылку бургундского до последней капли. Конрад рассказывал о прочитанном, сын капитана — о жизни. У Конрада не было средств на светскую жизнь, военное дело было для него службой, службой с формой, рангами, сложными и неочевидными последствиями. Сын капитана чувствовал, что дружбу и союз с Конрадом — непростые и хрупкие, как любая роковая связь между двумя людьми, — надо уберечь от денег, освободить даже от тени зависти или бестактности. Это было