Перед тем как положат в землю То, что должно в неё возвратиться, Оставь на моих тобою любимых губах Ещё один поцелуй.
Но не забудь: в этом столь чуждом гробу Я лишь на вид отдыхаю, Так как отныне в тебе моя жизнь воцарилась, И вся я всецело в тебе.
Спустя годы Лу метафизически прокомментирует последние строки стихотворения:
«Это удвоенное единство, которое возникает лишь за счёт земного исчезновения, недвусмысленно свидетельствует об аномальной трансформации, которую пережила эта любовь. Следует, между тем, отличать аномальное восприятие мною всего, что ведёт к буржуазному браку со всеми его последствиями (для которого я тогда не созрела), и аномалию, связанную с полотном религиозного опыта моего детства. Именно этот опыт изначально не допускал ориентации моего поведения влюблённой на привычный исход. Моё чувство, простираясь за пределы бесконечно любимой персоны, предназначалось почти религиозному символу, который этот человек представлял».
И хотя Лу воспевала смерть, факт её отъезда в Европу привел к необъяснимому её выздоровлению: раздвинувшийся жизненный горизонт удивительным образом излечил Лу от обмороков.
Становясь «тем, что она есть», Лу предоставляла право своему близкому окружению либо уйти с её пути, либо соответствовать её жизненному эксперименту.
Гийо был первым из длинной череды мужчин, заворожённых её даром творить из ничего целый мир интенсивной духовной близости. Но он же был первым, кто столкнулся с не женской твёрдостью, с которой она требовала соблюдения в «этом мире» установленных ею законов. Лишь на таких условиях можно было сохранить туда доступ.
Впрочем, у неё было врождённое чувство справедливости, и она ожидала от ближних только тех ограничений и жертв, которые сама уже принесла. Не научившись ставить точку в своём потакании «слишком человеческому», разве посмела бы она требовать этого от других?
Итак, в сентябре 1880 года Лу с матерью обосновываются в Цюрихе. Благодаря помощи хороших знакомых из Петербурга, живущих в недалёком Рейхенбахе, они быстро находят здесь квартиру. Мать не скрывает своего желания быть с дочерью как можно дольше, и не только из-за беспокойства о её легких, но куда больше из страха оставить Лу в одиночестве, следствием чего, по её мнению, может стать новый Гийо.
В феврале 1882 года фрау Саломе привезла дочь в Рим, не столько следуя программе её интеллектуальных исканий, сколько для поправки её здоровья. У Лу были слабые лёгкие, и любое нервное потрясение вызывало у неё лёгочное кровотечение. Последним таким потрясением, всерьёз напугавшим близких, была, естественно, история с пастором Гийо, сопровождавшаяся ссорой с матерью и отказом от конфирмации.
Наиболее приемлем для неё вариант замужества дочери, но об этом Лу не хочет и слышать — она исполнена жажды абсолютной свободы и познаний.
Лу Саломе.
В Риме 20-летняя Лу познакомилась с 65-летней Мальвидой фон Мейсенбуг. Это была женщина редкой доброты, гений филантропии, неустанный поборник освобождения женщин и близкий друг Александра Герцена. Она была его многолетним корреспондентом, воспитывала его дочерей и подолгу жила в его доме в Лондоне. Герцену она казалась «необыкновенно умной, очень образованной и… пребезобразной собой».
Мальвида начинает опекать Лу и приглашает её в свой интеллектуальный салон.
В 1901 году Мальвида фон Мейсенбуг была номинирована на первую Нобелевскую премию по литературе. Кроме неё среди двадцати двух номинантов были также Эмиль Золя и Фредерик Мистраль.
