Элису. Готова спорить, что она была не согласна насчет любимого младшего брата. Но тем не менее я вдруг поняла, почему он должен был стать частью кучи смысла. Младший братик все же нечто особенное. Даже если, предположим, его не так уж и любили.
Надгробие было из красивого белого-белого мрамора, наверху сидели две голубки, а у подножия лежали красные, желтые и фиолетовые цветы. На глаза выступили слезы, и пришлось посмотреть на небо, звезды и полумесяц. И тут я вспомнила о том, что однажды сказал Пьер Антон: Луна совершает оборот вокруг Земли за двадцать восемь дней, а Земля вокруг Солнца — за год.
Слезы от этого исчезли, но больше я не решалась смотреть на надгробие и голубей. А тут еще Оле отправил нас с Элисой в разные стороны стоять на стреме. Фонарики он оставил себе. Они понадобятся, чтобы видеть, где копать, сказал он, и нам пришлось искать дорогу между могилами до церкви при одном лишь лунном свете, отчего все казалось призрачным и почти синим.
Элиса стояла у выхода с другой стороны церкви, поблизости от дома пастора, но ужасно далеко от меня. Поговорить мы, естественно, не могли. И успокоить друг друга взглядом тоже.
Я попробовала переключить внимание на церковь. Ее стены из грубого камня были белые, резные двери — из светлого дерева, наверху виднелись витражи, которые в это время суток казались скорее темными, чем разноцветными. Я начала считать снова. Один, два, три…
От могилы позади меня доносился странный глухой звук — каждый раз, когда одна из лопат вонзалась в землю. Стук, а затем шуршание земли по лопате. Стук, шуршание, стук, шуршание. Поначалу удары лопатой были частыми, затем раздался треск. Мальчишки задели гроб, и после этого работа замедлилась. Я поняла, что они роют вплотную, чтобы копать как можно меньше. При этой мысли у меня по спине побежали мурашки. Я съежилась от холода и попыталась больше об этом не думать. Вместо этого я принялась считать ели.
Вдоль дорожки от улицы до церкви оказалось восемнадцать больших и семь маленьких деревьев. Их ветви слегка покачивались на ветру, которого я не ощущала. Конечно, ведь я укрылась за кладбищенской стеной. Я сделала два маленьких шага вперед, один в сторону и два назад. Повторила в другую сторону. И снова, исполняя коротенький выдуманный мной танец. Один, два, в сторону. Один, два, назад. Один, два, в сторону…
Я резко остановилась.
Послышался какой-то звук. Словно чья-то нога ступала по гравию. Я уставилась на дорожку, но ничего не увидела. Вот был бы у меня фонарик! И снова этот звук.
Хру-у-у-усть.
Звук раздался в конце дорожки, где-то рядом с калиткой. Мне тут же безумно захотелось пи́сать, и я чуть было не понеслась к мальчишкам. Но потом вспомнила, что сказал Оле, и поняла, что он врежет мне, если я вдруг возьму и прибегу. Я сделала глубокий вдох, сложила руки и издала низкий ухающий звук, выпустив воздух через щель между двумя большими пальцами в образованную ладонями полость.
— У-у-у-у-у-ух, — прозвучало тихо.
Гравий захрустел снова, и я изо всех оставшихся сил опять ухнула:
— У-у-у-у-ух. У-у-у-у-ух.
И тут рядом со мной возник Оле.
— Что такое? — прошептал он.
Я так испугалась, что не могла ничего ответить, а только подняла руку и показала на дорожку.
— Пойдем, — сказал он, и поскольку мой страх ослушаться его был ничуть не меньше страха перед тем или той, кто издавал этот хруст, я пошла вслед за Оле, огибая стволы елей, туда, где сгущалась тьма.
Мы сделали несколько шагов, затем Оле остановился, что-то высматривая. Я стояла сзади и ничего не видела. Очевидно, там ничего не было, так как Оле опять стал красться вперед. Мы двигались очень медленно, стараясь не шуметь. Сердце так бешено колотилось, что пульсировало даже в ушах, и казалось, что мы пробирались между деревьями уже не один час.
Но тут Оле отодвинул ветки в сторону и вышел на дорожку.
— Ха, — усмехнулся он, и я, взглянув через его плечо, устыдилась.
Это была просто Золушка, старая собака Сёренсена, которая после его смерти отказывалась жить где бы то ни было, кроме как на его могиле. Собаку привлек стук лопат, и она медленно и степенно передвигалась на больных лапах вверх по холму. К счастью, Золушка не залаяла. Просто с интересом посмотрела на нас и обнюхала мои ноги. Я потрепала ее по голове и вернулась на свой пост.
Вскоре раздался свист Оле.
Копать закончили: гробик стоял теперь на дорожке из гравия, такой одинокий и ужасно печальный, но задумываться об этом времени не было, так как возникла другая проблема. Мальчишки забросали всю землю, которую выкопали, обратно в яму, но она все равно оказалась заполнена лишь где-то на три четверти.
Мы не усвоили один закон физики: если вынуть тело из могилы, уровень земли в том месте, где оно лежало, уменьшится на объем, равный объему тела.
Каждый, кто подойдет к могиле Эмиля Йенсена, увидит, что его там больше нет. И тут Элиса расплакалась и не могла никак успокоиться, даже когда Оле велел ей прекратить.
Мы немного постояли, не зная, что предпринять. И тут я придумала притащить надгробные камни с других могил, бросить их в яму и закидать землей. Смотритель наверняка заметит их отсутствие, но ни за что не догадается искать в могиле Эмиля Йенсена. Только бы не забыть положить все цветы на прежние места.
Времени и сил на то, чтобы снять два надгробных камня и притащить их к могиле малыша Эмиля, ушло много. Особенно потому, что мы не решились брать камни поблизости: вдруг кто-нибудь все-таки заметит, что земля тут свежевскопанная. В конце концов камни оказались на дне ямы, засыпанные землей и сверху гравием. Цветы немного пострадали в процессе, но, после того как мы обмахнули их метлой Оле, выглядели вполне прилично.
Часы на ратуше начали бить двенадцать ровно в тот момент, когда мы закончили и повернулись к гробику.
Я застыла на месте и, несмотря на тьму, заметила, что мальчишки побледнели. Звон ратушных часов был глухим, глубоким, каждый удар разносился над могилами эхом, словно мрачный зов привидения.
Пойдем! Пойдем! Пойдем!
Никто из нас не шевелился.
Я не решалась оглядеться по сторонам, закрыть глаза — тоже, так что просто не отрываясь смотрела на Ян-Йохана, словно он был единственным изображением, допущенным мной на сетчатку. Я не считала удары, но казалось, их было гораздо больше двенадцати. Спустя целую вечность последний из них растворился в воздухе,
