привык слышать хлюпанье человеческого мяса и хруст костей. Привык держать засаленные фотографии любимых, которые ему показывали живые или навсегда отдавали мертвые. Он привык закрывать потухшие глаза. Глаза, которые только что по-своему видели этот мир.
Война не изменила Майкла. Не напугала. Не зародила в нем злость и ненависть. Она разочаровала его. Он видел ее итог в госпитале — разбитые куски волшебства.
Он разочаровался в законах, правилах, моралях, обещаниях, теориях, на которых держался этот мир. Он не понимал, почему никто не хочет принимать тот факт, что война не приносит никому победы. Потому что вознаграждение за убийство себе подобного всегда приносит в дальнейшем свои разрушительные плоды. Имя которым — беспредельная жажда, порождающая глухую засуху. Он не понимал, почему никто не хочет принимать тот факт, что на войне нет правых и виноватых — все участники — воры, которые крадут самое священное — жизнь. Жизнь, которая является сердцем Земли, ее мотором. Мотором, который создали миллиарды лет назад. Миллиарды лет он совершенствовался сам, чтобы появились мы — люди. И вот в огромных земляных канавах, наскоро набитых человеческими трупами, Майкл видел как древний мотор планеты Земля ржавеет. Вот-вот и такими темпами мотор заглохнет навсегда. И это победа? Кому она будет нужна в безлюдной засухе?
Он не разочаровался только в одном — в вере. Вера двигала людьми. Вера в спасение, вера в жизнь, вера в удачу, вера во встречу с родными, да даже в ту самую победу. Если бы глобальная вера человечества была направлена в развитие любви и волшебства, что есть в каждом, то не было этого кровавого месива из разрушенных человеческих мечт. Он видел, что именно вера была спутником человека до последнего вздоха.
Сержант Керри Спарк заработал огнестрельное ранение в грудь. Этот 40 летний красивый мужчина, лежа на больничной койке и истекая кровью, верил, что вернется домой и достроит свою галерею.
— Знаете, я художник. — шептал он Майклу, который обрабатывал рану. — Я начал строить маленькую галерею. Мне нравится наблюдать, как люди смотрят на мои картины. Они уносятся в свои воспоминания. Они проживают заново знакомую им боль или радость, — он сильно закашлял и продолжил с свистом в легких, — внутри у них происходит целый шторм из эмоций и они преображаются. Они отходят от картин другими. Это настоящее волшебство…
У Майкла что-то екнуло внутри. Он оторвался от груди сержанта и посмотрел в его глаза. Они неподвижно смотрели вверх. Они больше никогда не увидят, как карандашный набросок превращается в разноцветный мир, как кисть плывет по холсту, они не увидят галерею с происходящим в ней волшебством. Вера в то, что он вернется к своей тихой жизни и будет творить, была с сержантом до самого конца и возможно она продлила ему жизнь, хоть и ненамного.
Еще одно удивительное открытие произошло с Майклом. В первые месяцы он часто слышал разговоры солдат, которые радостно делились количеством убитых после каждой операции и изощренностью, изобретательностью этих убийств. Один из разговоров Майкл услышал в столовой.
— А у меня сегодня только 5… — разочарованно дополнил разговор 20 летний прыщавый парнишка по имени Дэрил. Он сказал это как-то стыдясь, боясь не оправдать надежд перед старшими.
— Гребаный хиляк, тебе надо было остаться дома со своей гребаной мамочкой и готовить вместе с ней гребаные тыквенные пироги! — сказал Лесли Сайленс, одновременно хлебая свой водяной суп, часть которого стекала с его рта на стол. Его замечание вызвало одобрительный смех окружающих. Лесли был коренастым рыжим мужчиной с круглым, красным лицом, которое всегда было мокрое от пота, у него была рыжая щетина и маленькие поросячьи глазки. Он всегда разговаривал грубо и так, будто был пьян. Это был самый жестокий и противный человек, которого когда-либо встречал Майкл.
— А у меня 15 из автомата и ещё 5 в рукопашном. — кинул Итан (фамилии Майкл не знал), тощий, высокий мужчина, с бледной даже, серой кожей, будто он всю жизнь проработал под землей, добывая уголь. — Один, сучара, правда, ударил меня сзади по голове прикладом, и я уже подумал, что мне конец. Но кто-то из наших прострел ему руку и я выиграл немного времени. Быстро встал и вонзил этому уроду нож в грудь.
— Ууууууу! — разнеслись одобрительные возгласы.
— У меня наверное человек 20. Каждого изрешетил, так что живого места не осталось. — сказал маленький человечек с прилизанными волосами и с идеально ровным пробором посередине головы. Имени его Майкл не знал. — А вообще кровищи сегодня было… Этим тварям сегодня досталось!
— У меня к вам гребаные придурки, вопрос, — спросил Лесли, сплюнув огромную струю слюны на пол и вытерев остатки с губ рукавом, — вы на войну приехали или в гребаный лагерь? — Вам, что жалко патронов на этих гребаных ублюдков? Или может быть вы мне скажете, что вам их жалко? Почему так мало?
— Э, а ты чего тут выступаешь? — спросил кто-то из толпы, — У тебя у самого сколько было?
— 50 гребаных тварей. — ответил Лесли с вызовом, — одному я отрезал язык, потому что он много говорил, одному оторвал руки, которые стреляли по нашим, а голову одного насадил на его ружье как на кол, потому что слышал как этот гребаный, кричал своим гребаным, что посадят нас всех на кол. — в столовой повисла тишина. — Так что не надо мне тут. Вы на гребаной войне. Тут нет правил. Тут никого не жалеют. Нечего беречь свои гребаные патроны на этих гребаных сукиных детей!
Через месяц Лесли Сайленс лежал перед Майклом на койке без ног и с огнестрельным ранением в животе. Майкл ненавидел этого человека и с ужасом для себя осознал, что был даже в какой-то степени рад тому, что Лесли постигла кара.
— Ради всего гребаного святого, помоги мне док! — стонал Лесли. Майкл знал, что Лесли можно спасти. Ранение было не опасным — органы были не задеты, но Лесли быстро терял кровь. Еще немного и он умрет от ее потери. У Майкла промелькнула мысль потянуть время, которое не сыграет в пользу Лесли и этот зверь больше никогда не сможет никого лишить жизни.
— Док, у меня жена. — стонал Сайленс, — Черт возьми, представляешь док, лежа у тебя тут я понял насколько сильно ее люблю. Даже ее гребаную матушку готов буду терпеть,
