волшебства почти уже и нет.
И ненароком тут и там подсаживать его ростки в окаменевшие сердца.
Впрочем, для местных она – все равно что чужая, приезжая. Тут все уже и забыли, что она тоже кровь и плоть от местных мостовых, выросла здесь, здесь разбивала коленки и училась первым чарам, здесь выпрашивала у пекаря краюшку самого свежего хлеба и здесь же разбивала сердца первыми неуклюжими приворотами.
Городок Элдер Гроув замыкался в себе и быстро забывал тех, кто его покинул.
Элиза помоталась по миру, попробовала себя приткнуть то туда, то сюда, но сердце звало ее домой, в край бузины и лета, и она вернулась.
Рапунцель, Рапунцель, башня твоя давно заросла шиповником, никакому принцу не пройти.
Башня, кстати, действительно была – угловой дом на площади, где когда-то жил безумец МакГанн.
Все знали безумца МакГанна, потому что он любил предсказывать будущее, которое сбывалось. Элиза хорошо гадала на картах, но клиенты шли к ней не потому, что она читала в картах их будущее, а потому, что говорила то, что хотели слышать.
МакГанн говорил истину и за это был изгнан.
Истина шиповником заросла и кровоточила.
МакГанна, кстати, в тюрьму посадили. За что, никто не знал, но каждый говорил – раз посадили, значит, за дело. Так его, негодяя. Так его.
А в целом Элдер Гроув был городок неплохой.
Очаровательная площадь с фонтаном, из которого высоко били радостные струи чистейшей грунтовой воды. Воду здесь вообще можно было пить прямо из-под крана, а волосы после нее ложились густой смоляной волной, так что Элиза вообще ничего больше со своей внешностью не делала, даже краситься перестала.
А на площади торговые ряды, где чем только не торгуют: фермерским, свежим и самодельными безделушками.
А чуть подальше стоит, красуется майское древо, готовое уже к празднованию.
С другой стороны площади потихоньку собирают бельтайнский костер. Скоро начнется радость для юношей и девушек – танцы у костра, ленты в волосах, торопливые поцелуи… Известно ведь, в майскую ночь можно уйти с кем угодно, и ничего не будет потом за это.
Самое главное – не спрашивать, не уточнять, а то всякие гости заходят…
Растянуть кофе на маленькую вечность не получилось – чашка опустела, и Элиза приняла это за знак, что пора открывать лавку. Машинально перевернула чашку над блюдцем и посмотрела, что складывается из кофейной гущи.
Выходила встреча, важная, судьбоносная. Опасная.
Выходило две дороги, и ни единой подсказки, как тут быть.
Выходило пламя до небес.
Элиза достала телефон и сфотографировала, потом отправила матери. Старая ворона глянет наметанным глазом, может, посоветует что.
Картинка отправлялась медленно – в Элдер Гроув дары цивилизации доходили с трудом, так что связь здесь была отвратительная.
«Придется справляться самой, – подумала Элиза, – но мало ли.
Скинула домашнее, переоделась в зеленое платье с карманами и длинной цыганской юбкой и спустилась вниз.
Пора было открываться.
Открылась – и сразу же повалил народ.
– Элиза, я хочу снова этой карамели! Пыталась повторить дома – не то, не то!
– Элиза, сделай мне какао, мне мама дала денег специально на него!
– Элиза, мне две бутылки лимонада, и сразу еще закажу к вечеру пять: на праздник приезжает сестра с семьей из города…
– Элиза!
– Элиза!
– Элиза!
Элиза с улыбкой обслуживает каждого.
Все ее знают, все ее любят.
И лимонадную ее любят – за мягкие подушки и пледы на широких подоконниках, за деревянную удобную мебель и маленький столик для карт Таро в углу, за свежий домашний лимонад и сладости.
Ее лавка открылась совсем недавно, но в глазах жителей Элдер Гроува была здесь всегда.
Вот так, Элиза, плоть от плоти города, здесь чужая, зато лавка ее своя. Порой и не так судьба выворачивается.
– Элиза, ну почему ты не делаешь шоколад, – вздохнула старая Агата Гринсборо.
Элиза усмехается краешком полных губ:
– Потому что его уже делает Вианн Роше. Не положено.
– А это гдей-то? – сразу интересуется Агата.
– Далеко, во Франции, – с тем же почти серьезным выражением лица отвечает Элиза, внутренне сокрушаясь, что местные жители застряли в прошлом, без Интернета и романов Джоанн Харрис.
От размышлений ее отвлек сын Грегори МакКормака.
– Отец попросил банку масла с травами. Говорит, сразу большую, а то съедается моментально.
Элизе даже не стыдно – столько идей она украла из больших городов, подсмотрела сорочьим взором, что и не счесть. Масло и сыр с травами и другими добавками, соленая карамель и голубой сироп для напитков… В глазах местных жителей – настоящее чудо.
«Забыли вы, что такое настоящие чудеса», – осуждающе подумала Элиза, и на ее лице на миг проступило суровое, злое выражение. Впрочем, оно тут же исчезло, стоило вернуться к работе.
Сердце лимонадной, конечно, лимонад. Самый разный. Из лимонов, апельсинов, тимьяна, розмарина, яблок… Но больше всего любят, конечно, из бузины.
Бузины здесь много, и готовят с ней многие, но только у Элизы получается так терпко, сладко, с кислинкой, как воспоминание о чудесном сне на излете ночи, так что за ним возвращаются снова и снова.
А сейчас, в канун Бельтайна, это и вовсе необходимость.
Священная бузина.
Сейчас такое время, что листья бузины – у каждого над дверью. Счастье на порог приманивают.
Уже по привычке, не помнят, зачем все это было.
Элиза помнила.
И тоже повесила, конечно, бузину над дверью, шепча про себя старинный напев, призывающий благосклонность фэйри.
И приманился совсем не Король-из-под-Холма, нет. Постучался в дверь рыжеволосый бродяга, в стоптанных сапогах, потрепанных штанах, да и в целом какой-то… потрепанный.
А глаза на присыпанном веснушками и дорожной пылью лице горели яркой майской зеленью.
– Доброе утро, красавица, – позвал он.
Говор у него был типично шотландский, окающий, как будто он горячую картошку взял в рот и пытается не обжечься. Элиза улыбнулась ему. В Бельтайн всякого гостя стоит привечать на пороге. Мало ли кто пожалует.
– И тебе не печалиться, – добродушно ответила она, выходя на крыльцо. – Угостить чем пришел или так постоять?
– Так постоять! – беззаботно ответил бродяга, опираясь об изящные перильца лимонадной. – Денег за душой ни гроша, а подзаработать пока не вышло. К завтрашнему дню кузнец обещал подогнать мне кое-какой работенки, тогда и на ужин хватит, и на сладости. А пока остается только глаза продавать.
– Хорошие глаза-то, – не сдержалась Элиза. – Дорого за такие глаза возьмут.
– А сколько за них дашь? – широко улыбнулся бродяга.
– Пожалуй… – ведьма сделала вид, что задумалась. – Стакан лимонада, такого же зеленого. Равноценный обмен?
– Так не пойдет, красавица! – рыжий изобразил на лице ужас, только улыбка все равно светилась откуда-то изнутри. – Глаз у меня два, а стакан – всего один? Неравноценный обмен!
– Твоя правда, – согласилась Элиза. – Значит, один стакан лимонада, за один твой глаз. А второй прибереги. Пригодится.
В лимонадной в самый жаркий час не было посетителей, и Элиза спокойно пошла за стойку и занялась лимонадом для гостя.
Он прошел следом – вроде бы и не звали его, а вроде бы и места тут хватит для всех. Двигался спокойно, мягко, тягуче – точно рыжий кот, нежащийся на солнышке. Обошел помещение, осмотрелся, задержался у меловой доски, почитав меню, а потом устроился на широком подоконнике, скинув ботинки на пол, и принялся терпеливо ждать.
Ну точно – кот.
У тетки Элизы, вересковой ведьмы Скаах, был кот, правда, не рыжий, а черный с белыми пятнышками, точно так же себя вел.
– Как зовут тебя? – пересыпая лед в высокий бокал, спросила она.
– А тебе зачем, красавица? – спросил рыжий, склоняя голову к плечу и глядя исподлобья пристально. – Разве так не веселее? Встретились – разошлись.
– Хочу знать имя того, у кого глаз купила, – усмехнулась Элиза.
Не зря отпирается, значит, парень. Имя – мощнейшее из всех заклятий. Зная не то что имя, а даже прозвище человека, можно таких дел натворить… Такой кинжал знающие и понимающие люди протягивают друг другу в жесте мира, и обязательно рукояткой вперед.
Он молчал, смотрел, явно раздумывал.
Потом, видимо, решил, что все равно, так или иначе, слухи до нее донесут, что за посетитель приходит в жаркий час.
– Меня зовут Поэтом, – проговорил он, неспешно растягивая слова.
– И что же, хорошие пишешь стихи? – Лимонад Элиза решила украсить веточкой базилика.
– Те, кому довелось услышать, говорили, что даже слишком, – глаза его блеснули.
Ведьма поставила бокал на поднос и отнесла на подоконник. Поэт взял бокал и пригубил лимонад, прикрыв глаза, а Элиза села рядом, словно так и надо. Хотя в жизни с посетителями разговоров по душам не заводила: ведьмы такое не любят, ведь разговоры ведут к привязанности, а привязанность – к неосмотрительности.
Впрочем, Поэта ее компания, видимо, не смутила.
– Говорят, что я рифмую судьбу, – продолжил он. – Могу и обычные песенки петь, под гитару или бузуки, почему бы не повеселиться при необходимости. Но поэтом прозвали за кеннинги и висы, которые судьбу предсказывают.
Он вдруг наклонился вперед, оказываясь лицом к лицу с девушкой и упираясь на руки, выдохнул тихо-тихо:
– Не боишься, ведьма, судьбы?
– Не боюсь, – дернула плечиком Элиза. – И я знаю, кто ты. Ты – МакГанн, которого
