ей в открытую сумку деньги. Она замирает, глядя на них. А потом медленно переводит взгляд на меня. И прям меня торкает опять от злости в ее раскосых ведьмачьих глазах.
Маленькая стерва. Аж скручивает все внутри. И хочется пожалеть о принятом решении насчет нее. Может, зря? И можно еще разок? Да, определенно можно.
– Это ты мне, дядя Миша, за секс платишь? – тихо и даже как-то отстраненно интересуется она.
И я чего-то не знаю, что ответить. Сказать «да» – стрем. Сказать «нет»… Тоже как-то тупо. Поэтому молчу. И смотрю на нее. Изучаю. И очень сильно надеюсь, что мой взгляд не выдает нервозность.
Тут же накатывает злость.
Меня, Миху Лысого пробивает на нервы от какой-то малявки?
Да, бл*, приехали!
– А чего так мало? – неожиданно продолжает она, демостративно пересчитывая купюры. – Жмотничаешь?
Я молча достаю бумажник, открываю его. И тут же ловкие пальчики выхватывают всю стопку пятитысячных и доллары до кучи.
– Нормально. Сойдет. Спасибо за хороший трах. И за бабки.
Нахалка опускает ноги, напоследок нарочно посильнее расцарапав мне обивку каблуками, подхватывает сумку и вываливается из машины.
Я смотрю, как она обходит и становится перед капотом. Щурится на меня зло в лобовое. А потом демонстративно отпивает из бутылки. Утащила-таки Тессерон, маленькая стерва!
Я только головой качаю, усмехаясь. Конечно то, что она цапнула бабки, показывая свою жадность, слегка покоробило. Но несильно. Баба же, чего с нее возьмешь…
Но хороша. Стоит, в занимающемся утреннем свете, волосы облаком, как у принцессы из мультиков диснеевских, ножки стройные, глаза злющие. Пьет, демостративно медленно, проливая коньяк на майку, отчего сразу же проступают острые соски, и я на полном серьезе раздумываю, не затащить ли мне эту дурную малолетку обратно в машину, и не отвезти ли к себе, наплевав на то, какой я теперь правильный и хороший.
А потом она достает деньги, пачку, что утащила у меня, чиркает зажигалкой… И я смотрю, уже в оторопении, как занимаются весело огнем сто пятьдесят штук. И сколько там баксов было?
Она размахивается и швыряет всю эту, уже активно горящую пачку в лобовуху. Бабки разлетаются от удара и очень даже клево кружатся в воздухе, опадают на землю огненными бабочками. Красиво смотрится. Празднично так. А через секунду прямо под колеса летит бутылка коллекционного семидесятилетнего Тессерона. Фейерверк, бл*.
И, пока я оху*ваю от происходящего, эта тварь медленно разворачивается и спокойно идет к подъезду.
И, если у меня когда-нибудь спросят: «Какое самое оху*ительное зрелище было в твоей жизни, Миха?», я с уверенностью отвечу: «Сумасшедшая девчонка, гордо уходящая прочь в шлейфе горящих бабок и аромате дорогого бухла».
Подыхать буду, а эта картина перед глазами встанет. Зуб даю.
Глава 6
Ленка
– Слышь, Лен, а ты встряла, походу, – Ванек, напряженно блестя глазами, отлавливает меня после пары и зажимает в угол.
Я ловлю завистливые взгляды дешевок из группы и демонстративно закидываю руку на шею парня, прохожусь ноготками по бритому татуированному затылку. Отсосите, сучки!
Вообще, сам Ванек мне не нужен и не интересен как мужчина.
Ну как может быть интересен парень, с которым вы в детском саду на соседних горшках сидели? Конечно, за это время он значительно подрос, но для меня навсегда так и остался Ванькой, который тусил за второй партой в школе и весь первый класс занимался только тем, что ковырял в носу и жрал козявки.
Катька, которая сохнет по Ваньке уже третий год, говорит, что я – дура, и надо хватать. Таакой красавчик, ну тааакой… И глаза свои, с ресницами искусственными, на два веника похожими, закатывает мечтательно. И половина девок с курса так же себя ведут. Я искренне не понимаю, на что там можно вестись. Ну, высокий, татуированный, наглый. С другими. Со мной-то хер прокатит. Но все равно, как брат. Или, скорее, как голубой приятель, с которым можно поделиться всем подряд.
А вот Ванька так совсем не думает, и я это знаю. И козы университетские аж кипятком ссутся, когда нас вместе видят.
И завидуют мне, стервы, дико, и сплетни распространяют. Я сначала бесилась, даже пару раз космы нарощенные кому-то выдирала, тьфу, пакость, бл*, но потом стало как-то похер. Ну болтают – и пусть болтают. А я огонька добавлю. От нечего делать. Чтоб глаза сломали, сучки, бл*.
Ванек, не ожидавший от меня ласки, замирает, потом начинает возбужденно дышать, как паровоз, и наваливается на меня всем телом, явно рассчитывая еще и лапы распустить под шумок. Пока я явно не в себе и добрая. Ага, размечтался, Чингачкук, бл*! Ногти я тут же душевненько вгоняю в шею, прошипев при этом с мягкой улыбкой:
– Убрал, нахер, грабли…
Ванек, зная меня, тут же слушается. А я даже разочаровываюсь как-то. Не мужик… Мог бы и инициативу проявить… Настойчивость. Как Миша… Хотя, где Ванек и где Миша? Даже сравнивать смешно. Да и не нужно. Тем более, что точек соприкосновения неожиданно много. И тот и другой – мужик, и тот и другой – скот. Уже чересчур.
Про Мишу думать чревато началом бешенства, поэтому я сосредотачиваюсь на словах Ваньки.
– Чего ты мелешь?
– Ничего! Говорю, спрашивали про тебя! Серьезные люди. Нарвалась ты, Ленка, опять! А все твой характер ху**вый…
– Давай ты мне потом про характер. А сейчас про нарвалась.
– Меня позавчера ночью таскали к директору. К Пилоту. Ты в курсе, кто такой Пилот?
– Ммм… – сообщать Ваньку о том, что слышала это имя от Миши, я не планирую. Поэтому делаю вид, что думаю.
– Овца ты, Ленка! – горячо и горько шепчет Ванек, оглядываясь, не слышит ли кто. Со стороны это выглядит так, словно мы обжимаемся, поэтому я слегка отталкиваю его, решив, что на сегодня мне дурной славы хватит. И так стервозы коситься будут, что пальчиками по шее их любимца, весельчака и знатного трахаря-террориста водила.
– Повежливей, да? – осаживаю я его.
– Да с какого хера? Где ты успела с ним пересечься, дура? Ты знаешь, че это за мужик? Ты знаешь, кто под ним? И он под кем?
– Меня эти ваши пидорские замашки не занимают, – пожимаю плечами я, а Ванек аж стонет с досадой:
– Ох, дура… Ты только кому-нибудь еще не ляпни такое… Язык у тебя без костей… И все не по делу…
– Хватит о моем языке тосковать, извращенец, давай по делу уже, не стони. – Возвращаю я Ванька на землю.
Он замирает, разглядывая меня с какой-то непонятной жадностью и жалостью, и, видно, знатно кроя трехэтажным про себя, потом выдыхает, и
