— таким же боем. И топают уж после навстречу друг другу: руки в пояс, влажные чубы лапшинками прилипли ко лбу, русые хохолки топорщатся на затылке, словно гребешки молодых петушков, и пыль из половиц с застрявшей меж ними краской скачет кверху.
Ребята тогда бросали свои дела, расступались, теснясь к стенам, глядели — кто кого перетопает, а там подтягивались и учителя, стояли, зажав подмышкой указку с классным журналом и улыбались… Здорово было!
— Как в кино…
— Как в жизни!..
Никого, дороже тебя…
В детстве у меня было довольно много игрушек. Не так, чтобы очень, но мне хватало. Среди них были и очень любимые, и не совсем. Какие-то из игрушек занимали меня дольше и лучше запомнились от того, некоторые затерялись в складках воспоминаний, хотя наверняка приняли какое-то участие в том, чтобы я вырос не совершенным недотёпой.
Помню вкусный запах мозаики с разноцветными гвоздиками о шести гранях из которой, что не составляй, выходили одни сплошные ромашки. И не только такие, с белыми лепестками и солнышком посередине, но и дикие, яростные, нелепые, красноглазые, глядя на которые хотелось поскорее очистить круглую доску до дырочек и начать всё заново.
Очень неплох был конструктор. Из крупных его алых и голубых пластмассовых кирпичей я возводил длинные, в полкомнаты сооружения, из-за чего домашним приходилось переступать через них. В идеале мне хотелось, я это очень хорошо помню, выстроить высокую стену, дабы отгородиться от взрослых и заполучить таким манером собственный уголок. Мы с родителями жили в единственной комнате коммунальной квартиры, и невозможность уединиться превращала наш быт в противостояние. Мать пыталась раскроить меня по своему лекалу, воспитать идеального послушного ребёнка, а я отчаянно сопротивлялся, и львиную долю забав разыгрывал лишь в воображении, исключительно для их неприкосновенности. Невысказанными, они были в большей безопасности.
Среди прочих игрушек, мне особенно нравился небольшой пластмассовый грузовичок с откидывающимся всамделишным кузовом, кабиной и рулём между двумя сидениями — одно для водителя, другое для пассажира. Мне доставляло большое удовольствие разбирать и собирать его. У грузовичка так вкусно защёлкивались детали, такой он был ладный, приятный и на цвет, и наощупь. Грузовичок хотелось возить с собой на верёвочке, для этого у него из-под бампера, который, кстати, тоже можно было и отсоединить, и прикрепить обратно, выглядывала небольшая петелька. К сожалению, расстояние между колёсами грузовичка было невелико, и то, что придавало ему столь щёгольский, уютный, в высшей степени опрятный вид, одновременно мешало поспевать за мной. Даже если я шёл не торопясь, по асфальту, а не по песку, грузовичок спотыкался и переворачивался набок, отставив в сторону кузов. Приходилось часто переворачивать его, ставить на колёса, да это было уж никуда не годным делом, неинтересно, посему грузовичок чаще всего простаивал у кровати, в ожидании, покуда я вернусь с прогулки.
Но по-настоящему любимой игрушкой был сидящий пёс. Ветхий, лопоухий, выцветшего белого окраса с коричневым оленьевым пятном на пол-лица, он был тем самым, которого я бы взял, в случае, если бы пришлось выбирать, что одно-единственное можно увезти с собой на Северный полюс. (Дети часто намереваются отправиться именно туда!)
По сию пору помню запах казеинового клея15, что исходил от дерюги, из которой был сделан этот замечательный пёс, и преданный, бесхитростный взгляд карих глаз, что следили за мной, где б я ни был.
Этому псу было всё равно — как долго я чищу зубы, сколько кусков хлеба съел за ужином, почему у меня такое недовольное лицо или, напротив, «чему это я там смеюсь так неприлично громко». Ему был важен сам факт того, что я есть.
И вот однажды, мать выбросила моего пса, сочтя его слишком пыльным. Не знаю, чего было больше в том — жестокости, глупости, ревности или стремления держать дом в совершенной чистоте.
— Эта тряпка, из которой он сделан, только собирает грязь. — Сказала она.
Плакал ли я, просил ли оставить собаку, — не помню, вполне возможно. Даже — скорее всего, но мать была неумолима или категорична, ну или — последовательна, это уж кому как угодно рассудить. Бабушка же, в утешение, сострочила из овчины нечто похожее на медведя, а из бумаги смастерила чайный сервиз на шесть персон. С приклеенными тонкими ручками и расписанный акварелью, он был весьма неплох, я оценил старания бабушки, и поспешил разгладить поцелуями морщины её мягких щёк…
Но, как бы там ни было, — разве могло сравниться то «похожее на медведя» с собакой, для который ты — единственный, и нет у неё на свете никого, дороже тебя.
Обычное летнее утро
Покуда не дОсвет16, ласточки кружат мелкими чаинками в спитом чае ночи. На самом верху, стаявшим в пенку куском сахару — белая жидкая гривка облака и прозрачный, тонкий, будто привидевшийся лимоном, желтоватый срез луны. Выпавшая из неё красноватая косточка утренней звезды, затерялась уже среди кустов, как промеж чайного сору на донышке горизонта…
— Это хорошо.
— Отчего?
— Чем ближе осень, тем позже утром она остаётся видна, а пока ничего, погреем ещё старые косточки.
Трамваи улиток ходят по медленному расписанию, по траве, по тропинкам и бездорожью, каждому по силам сойти там, где ему удобно, ну и наступить на них может любой.
— А нечего тут ползать под ногами!
— Так если они тут, как вы выразились, ползают именно для того, чтобы у всякого, кому попадутся на глаза, была возможность сделать выбор — раздавить с бранью или обойти, да при добром слове. Проверка на человечность, знаете ли.
Шмель голубит кашку, прихорашивает. Дождик обещались быть с минуты на минуту, нельзя к нему распустёхой
— Надо же, на одни только белые цветы клевера садится, красных как бы сторонится. Зачем это?
— Белый клевер — ползучий17, а красный — луговой18, каждому внимает
