и промышленного капитала вытекает все, что выпало на нашу долю: разрушение основ сословий, незаменимых для здоровой Германии, аморфизация народа, американизация, восходящая к началу правления Вильгельма II.
Разрушение геополитически обусловленных представлений о государстве, растущая ориента-ция внешней политики на экспорт, Первая миро-вая война, которая велась «без учета географических факторов»…
А до этого еще — безудержный цинизм, с которым примерно в 1840 году поколение, воспитанное братством и Яном, отцом гимнастики[56], выбросило за борт все свое духовное прошлое… облаченная в тевтонизм полная поглощенность идеей процветания, крайне безответственный и упрощенный образ мыслей в одном поколении, бездумное разрушение невосполнимой природной, культурной и этической основы, отмеченная еще в шестидесятые и семидесятые годы биржевая спекуляция, которая не давала думать о завтрашнем дне…
Взятый еще правительством кайзера Вильгельма курс к неизлечимому состоянию общества, в котором ученый участвует в автомобильных гонках, банкир интересуется разведением породистых животных, а лейтенант кирасирского полка — акциями электрической компании… сползание к всеобщей безликости и усреднению, которые удерживаются только под общим знаменем материализма… скольжение к безнадежному троглодитизму, которое я видел только в Соединенных Штатах и со времен Каракаллы[57] кажется мне предвестником неизбежной гибели. Идеал не имеющего сословий народа, проповедуемый Гитлером, сводится к постулату существования общества аморфных живых существ. Хотя я верю, что природа, в основе которой была форма, особенно ненавидит именно аморфное.
Я записываю это в берлинском отеле, в котором можно остаться незаметным, как полевая гаубица в чистом поле, на нижнем этаже какая-то дама, вероятно по фамилии Долински, обладающая, конечно, всеми характеристиками человеческого типа, который я описал выше, посвящает по телефону свою подругу во все подробности бракоразводного процесса: окна открыты и в палящем жарком воздухе двора все пикантные детали почти осязаемы, и, в конце концов, хочу я этого или нет, я знаю теперь, чтó преждевременно выгнало господина Долински из объятий этой дамы. Я слышу это и думаю о шествии Союза немецких девушек[58], марш которого видел вчера в центре… между экстатически уродливыми фасадами города, влюбленного в собственное уродство, марш коротких ног и широких задниц, эксгибиционизм антиграциозности… да, это истинно и поистине воплощенное объявление войны против «всего, что приносит удовлетворение и радость». Думая о наших великих изменениях в XIX веке, я представляю эту процессию и понимаю, что несчастная, опьяненная процветанием Германия в тот момент, когда семьдесят лет назад отдала свои права Пруссии и провозгласила ее организатором и прокуристом, опустилась не только до дна, а еще ниже, сразу до всяких там Долинских в еврейской лавке, которые населяют этот город. Потому что Пруссии, которая действительно «без учета географических факторов» составлена из стольких частей, было предназначено скорее быть государством, а не империей, и она тратила все свои силы на военную машину и на удержание чудовищной структуры… а поскольку она так и не смогла сформировать ни буржуазию, ни патрициат, ни настоящую касту ученых, то сразу после исчезновения олигархии на поверхности появилась та вендско-кашубская смесь, которую имел в виду Фонтане: абсолютно не немецкий, абсолютно колониальный тип, который в те времена, когда строили соборы в старой Священной империи, еще татуировал зеленых ящериц вокруг своих пупков. Эльба — глубокая борозда, прочерченная на нашей карте немецкой судьбой, и определенные виды птиц и растений знают, почему покорно избегают переправы с левого берега на правый. Ведь здесь, между Эльбой и Вислой, и была бы родина вышеупомянутых мадонн с короткими ногами, семяложе расы с вечным криком «Дай еще!», резервуар мутных желаний масс, рассадника всех баратрий[59] и политических преступлений, которые вот уже пять лет позволяют герру Гитлеру безоговорочно выдавать за доказательство существования руководства государством…
Здесь порожденная колониальным образом жизни и воспоминаниями о «походных палатках» склонность к временному, которую можно обнаружить даже в барокко прусских королей и гипсовой золотой бронзе Сан-Суси, пристрастие к мишуре и подделке, которые под дулом револьвера должны восприниматься как подлинные, окончательные и универсальные.
Именно здесь, в песчаных и болотистых районах бассейна реки Одер, зародились вечная ненасытность и ее апофеоз, поклонение убогим, культ уродства, гигантская черная статуя, которая «Железным Гинденбургом» когда-то возвышалась над деревьями Кёнигсплац; яростная ненависть ко всему, что лучше, косые взгляды в чужой огород, готовность к грабительским налетам и стремление возведенный в ранг религии Королевства Пруссии культ скупости навязать всей Германии и, более того, всему миру — если потребуется, путем вооруженного прозелитизма; а еще легендарный унтер-офицер гвардейского фузилёрного[60] полка, наставляющий капральский состав перед походом в церковь не «сидеть без дела и клевать носом», а оценивать расстояние («от алтаря до органа и от священника до двери»), — все это было терпимо до тех пор, пока великий король, настоящий макиавеллист, использовал армейский инструмент «Pour l’honneur de l’épée»[61]. Вооруженная сила на службе «И. Г. Фарбен», боевое выдвижение для насильственного распространения дешевых строений, чулок из бемберга и костюмов из древесного волокна, стала, посреди мира богатства и изобилия, отвращением и чумой, odium generis humani[62]. Уродливой, бездуховной, подверженной всем политическим потрясениям, повторяющимся циклами по 25 лет, Германия была с того момента, когда — и здесь я затрагиваю основную проблему современной европейской политики — при создании бисмарковской империи она позволила колонизаторам руководить родной страной и лишить ее самостоятельности. С тех пор как исчезла ответственная олигархия, с тех пор как Версаль совершил немыслимое безумие, уничтожив единственного противника этого процесса в лице Австрии и оставив на его месте вечно кричащего горлопана на севере, с этого момента было достаточно встречи прусской ненасытности с политическим кондотьером, чтобы накликать великую катастрофу Европы, которую мы все предчувствовали. Незримая борьба против нацизма, которая со всей ожесточенностью ведется главным образом в Южной Германии, является одновременно борьбой против опруссачивания и борьбой за естественное устройство Германии — англичанин это, вероятно, поймет не сразу, а американец вообще не поймет. То, что сегодня остается немецкой проблемой, завтра станет европейской… да, проблемой, которая коснется всего мира. Пройдет немного времени, и Европе придется выбирать, позволит ли она покрыть себя серой штукатуркой прусского единства или займется наконец защитой собственного бьющегося сердца от притязания на власть колонии, переоценивающей свои возможности.
9 сентября 1937
К теологу Теодору Хеккеру[63], который ведет дневник о нашем времени, неожиданно, скорее всего по доносу, является гестапо, чтобы найти рукопись, о которой им сообщили. Один из чиновников и в самом деле находит ту самую рукопись, уже держит ее в руках, но отвлекается на вопрос подчиненного и в рассеянности
