брать в расчет мрачной обстановки, напоминавшей ужастики из девяностых, увидела множество открытых дверей, битых стекол на полу и разбросанной бумаги. «Ординаторская» − гласила надпись на табличке первой распахнутой настежь двери. Внутри по всей комнате в хаотичном порядке была расставлена мебель: старые деревянные столы с выдвинутыми ящиками, опрокинутые стулья, несколько вращающихся табуретов с кожаной обивкой шестигранной формы, и вешалки для одежды, похожие на лапы какого-то чудовища — такие тени они отбрасывали на стены позади них.
− Вряд ли здесь может быть что-то полезное для меня, − сказала Юля выходя из комнаты и направляясь к следующей — напротив.
Во вторую комнату она даже не стала заходить, потому как еще из коридора было видно, что в комнате нет ничего, кроме старых раковин, газовых плит и кухонной утвари, изъеденной ржавчиной и покрытой толстым слоем полувековой пыли. А вот третья — именно та комната, которую ей больше всего хотелось посетить. Металлическая табличка на двери почти в самом конце коридора пыльными буквами отсвечивала слово «Архив». Юля знала, что в абсолютно любом больничном заведении старого света обязательно должен быть архив, в котором хранятся журналы с записями об изменениях, которые вносились как в архитектуру здания, так и политику управления лечебным учреждением в целом. Также в архивах нередко хранятся более ненужные ни медперсоналу, ни родственникам истории болезней давно умерших пациентов, и прочая важная информация.
Она осторожно вошла внутрь.
На стене, слева от входа, висел подробный схематический план здания, на котором первый этаж занимали главный холл, кабинеты врачей и медперсонала, технические комнаты, центральное помещение, в котором пациенты проводили все свободное от процедур время, и комнаты для отдыха. Второй этаж был отведен для кабинетов интенсивной терапии и процедурных помещений. На третьем этаже, слева, если смотреть на план, каков он есть, располагалась одна большая комната, именуемая залой для конференций, а справа − множество палат для особо буйных пациентов: изоляционные комнаты с мягкими стенами, по всей видимости. Так гласили сноски под схемой, где каждый кабинет, комната, и любое другое помещение обозначалось сокращением, или же своим индивидуальным номером.
Также в комнате было много рядов металлических шкафчиков с длинными высокими ящиками, какие всегда можно было встретить в любом архивном помещении. На передней панели каждого из ящиков в специальный отсек вставлены квадратные листки бумаги с написанными при помощи шариковой ручки датами. Юля, аккуратно взявшись за ручку первого из них, на котором дата указывала на январь девяностого года, потянула на себя. Ящик со скрипом выехал, и перед ней оказались выложенные стройными рядами картонные папки с тряпичной завязкой.
«Нестеров Владимир Федорович, − имя, указанное на первой вытянутой из ящика папке. − Родился двадцать первого июня тысяча девятьсот двадцать седьмого года в поселке городского типа Рудной (ныне Вирнаково). Поступил в Вирнаковское отделение психиатрической лечебницы одиннадцатого января тысяча девятьсот девяностого года с симптомами псевдоневротической шизофрении. Проведен ряд обследований для установления конечного диагноза. Особо буйный. Помещен в карантинную зону». Также к бумагам было приложено множество фотографий, начиная с момента приема и в течение всей продолжительности лечения, заключения врачей об ухудшении состояния пациента и предписания по уходу за ним. Графа с датой смерти, что на последней странице, была пуста.
− Он еще жив? — вслух произнесла свои мысли Юля, − или они просто не посчитали нужным указать дату смерти?
Следующим делом, которое она вынула из ящика, оказалось дело Нарвалова Степана Викторовича. Дата рождения, место рождения, поступление, симптомы, фотографии с заключениями — все аналогично содержимому предыдущей папки. И пустующая графа с датой смерти.
Юля вновь взяла первую папку в руки и обратила внимание на дату рождения некоего Нестерова. Прикинув его возраст, она выпалила:
− Девяносто три… девяносто пять… Должно быть, ему уже девяносто пять лет! Да наши люди столько не живут.
Она сосчитала примерный возраст второго пациента, чью папку держала в руке — немного за сотню лет. Продолжая рыться в ящике, вынимая папки с личными делами одну за другой и открывая их на последней странице, она видела везде одно и то же: незаполненная графа о дате смерти.
Пройдя вдоль металлических рядов, она открыла последний ящик, что датировался серединой четырнадцатого года. Первая папка принадлежит Измайлову Сергею. Описывается опасность психически больного для самого себя и окружающих. Психомоторное возбуждение при склонности к агрессивным действиям и систематизированные бредовые симптомы. На фотографиях видно последовательное истощение. Семья — прочерк. Родственники − прочерк. Дата смерти — прочерк.
Внезапно послышался утробный металлический скрип и лязг цепей откуда-то из глубины здания. Юля упала на колени и затаилась. В горле резко пересохло, а сердце бешено колотилось, заглушая звук собственного дыхания.
− Они знают, что я здесь! Черт подери, что делать? — срывающимся шепотом проговорила она, даже не понимая, что произносит это вслух. Она ползком перебралась за один из столов и спряталась под ним.
Ожидая, и пытаясь представить, что будет происходить дальше, со стороны по-прежнему темного коридора послышались чьи-то голоса. Слова было сложно разобрать.
− … еще двоих. Ты правда … сможет справиться?
− Понятия не имею. Просто оставь… Он же сказал … пускай здесь будет.
Как только к ней начало возвращаться самообладание, как в руке зазвонил телефон. На экране высветилась фотография Тани. Сенсор дисплея, как на зло, не хотел реагировать на прикосновение испачканных пылью пальцев, потому Юле потребовалось несколько секунд, чтобы выбить звонок. Фонарик погас, и она осталась сидеть во необъятной кромешной тьме, понимая, что на этот раз точно себя выдала. Ошибки быть не может, и за ней придут.
− Ты это слышал? — сказал один из голосов.
− О чем ты? — ответил второй.
− Музыка. Какая-то музыка играла. Не прикидывайся, ты должен был слышать. Мне же не могло показаться.
− Живя с психами, недолго и самому свихнуться. — Голоса теперь было слышно отчетливо, будто бы они были ближе, или же слух настолько обострился от испуга, что весь диалог прозвучал будто бы за тонкой стенкой в общежитии. — Может тебе стоит показаться Высокову? Могу устроить.
− Пошел ты, умник!
Послышался смех, потом голоса вдруг стихли и снова проревел металлический скрежет — видимо, запиралась дверь, через которую они входили.
Какое-то время Юля продолжала прятаться под столом, а потом включила фонарик, вылезла, стараясь не шуметь, и, прислушиваясь в направлении недавнего звука, вышла из комнаты.
За, казалось бы, последней комнатой коридор не заканчивался, а уходил влево — этого поворота из-за темноты изначально не было видно. Подойдя ближе, Юля аккуратно выглянула из-за стены. В
