даже сидеть сам Моцарт. Если бы жил, конечно…
Тихо. Спокойно. С первого взгляда и не скажешь, что пропасть. Но я-то знаю, знаю, что на краю. И об этом знаю не только я…
А еще я написал про машину. Ведь на машине гораздо удобнее добираться до работы. Какую я хотел марку? Мне было почти все равно. Ведь я не настолько сноб…
М-да, и зачем я это все это писал? И кому это интересно? Я чувствую смерть, а пишу про какую-то мебель и уток. И даже про голубя. Который ко мне, наверное, никогда больше не прилетит… Впрочем… Думаю, без этих деталей мой дальнейший рассказ невозможен. Нет, конечно, возможен, но он выглядел бы не так ярко. К тому же я хотел рассказать всю правду. А правда заключалась в том, что я оказался не настолько хорош. В отличие от моих матери, отца, Чехова и моего тезки Гиппократа.
…Так как же была его фамилия? Того пациента, что умер на операционном столе. Такая простая фамилия. Как странно, почему-то сложное всегда запоминается легче, чем простое. Уралов или Уваров? Уралов, Уралов, конечно, от Урала… Но почему он умер? Сколько раз я задавал себе этот вопрос! И сколько раз находил на него ответ. Ведь врачи не боги. Да мало ли от чего может умереть человек. К тому же он уже был далеко не молод… Да, я наблюдал его. И это я отправил его на операцию. Пустяковую операцию. И сердце у него было в полном порядке. Помню, я еще удивился: это же надо, и не молод, а сердце как часы. А во время операции эти часы остановились… Я его даже плохо помнил в лицо. Простое лицо, как и фамилия.
Поначалу я винил себя. Хотя был уверен, что врачебной ошибки не было и быть не могло. Тогда почему остановилось сердце? Впрочем, в этом возрасте… Даже такое сердце может не выдержать наркоз.
Помню, мне было очень плохо. Хотя я и был уверен, что не виноват.
Я сидел у Лиса в кабинете и бубнил под нос что-то невнятное. Типа что все мы смертны, что врач – неблагодарная профессия, что даже если не виноват – все равно виноват…
Тогда Лис резко меня перебил.
– Брось, Гера. Скажи, что ты хочешь от меня услышать? Тогда я скажу то, что ты хочешь услышать. Может, тебе полегчает… Наша клиника – одна из самых лучших и самых продвинутых. Но и здесь, и здесь допускается определенный процент смертности. И это неизбежно. Неизбежно, черт побери! Иначе это была бы не клиника, а священное место. Но священных мест не бывает. Во всяком случае, там, где царствует наука. А наука еще не изобрела панацею от всех болезней и средство для бессмертия. И ты не хуже меня это знаешь! И не хуже меня знаешь, что в пожилом возрасте при операции допускается определенный риск! И даже самые лучшие часы могут внезапно остановиться!..
– И все же… Мне казалось, всему есть объяснение! – Я вяло пытался сопротивляться.
– Извини, дружище. Но ты работал в поликлинике. Участковым. Там действительно всему можно было найти объяснение. Если ты, конечно, лечил язву, гастрит или даже ишемическую…. Но здесь не терапевтическое лечение! Это хирургия. Пойми, хирургия! Здесь как в совместном творчестве. Это художник, писатель или музыкант создают шедевры один на один с собой. А в театре, кино, балете – целая армия. У нас примерно то же. За жизнь пациента отвечают многие! И ты знаешь это не хуже меня! И терапевт, и нарколог, и анестезиолог, и ортопед, и хирург, и медсестры, и, и, и…Они могут выполнять работу тысячу раз на «отлично». В нашей клинике это – факт. Но их отличная работа не означает стопроцентную гарантию. Еще есть сам пациент. Его организм, его воля, его выдержка! А для верующих – еще и вера. Так что… Так что наш разговор может быть бесконечным или очень коротким. Я предпочитаю второе. И очень заинтересован, чтобы ты продолжил у меня работать.
– И я в этом заинтересован. – Я усмехнулся. – И все же мне стало бы гораздо легче, если бы я… Ну, запомнил его лицо, что ли. Хотя бы только лицо…
– Гера, хватит этих сантиментов! Это, в конце концов, глупо! В конце концов, относись к работе как к работе. Работа не любит философов. А в нашей – философия только мешает. Ты уж не мальчик. Должен понимать, что в пациенте, как это ни кощунственно звучит, мы должны в первую очередь видеть пациента. А потом – человека. Только тогда у него будут реальные шансы на выздоровление. А человеком он пусть останется для родных и друзей. Со своим лицом и своими чувствами… Иначе действительно возможна врачебная ошибка. В этом – последнем – случае никакой врачебной ошибки не было. Заявляю со всей ответственностью.
– Странный у тебя подход к врачеванию. – Я не скрывал своего раздражения. – Словно это не с тобой мы когда-то давали клятву Гиппократа.
Валька тяжело поднялся. Подошел к окну. И забарабанил по стеклу пальцами, почти в такт дождю.
– Со мной, Гера, со мной. Просто ты должен усвоить, что пациент в поликлинике или на дому разительно отличается от пациента на операционном столе. В первом случае ты можешь себе позволить чеховские сантименты. Потому что пациент, как правило, умирает долго. Когда просто болеет. И тогда ты, черт побери, можешь даже погрузиться в его судьбу! Это право врача. Хотя я таких врачей давно не встречал. Но пациент в хирургии… Это другой случай. Хирург должен мгновенно решить – жизнь или смерть. Ну, или отсрочка смерти.
– Но я, даже работая в хирургии, остаюсь терапевтом.
Валька резко обернулся и посмотрел прямо мне в глаза… Как же все-таки он постарел за это время. Потяжелел, что ли. И наша дружба потяжелела, что ли?
– Ты, работая терапевтом, остаешься в хирургии. И поэтому принимаешь все правила игры нашего отделения. Это не приказ. Это дружеский совет.
Мне этот совет не понравился. Особенно выражение «правила игры». Оно, конечно, образное. Я не совсем тупой. Но Валька наверняка имел в виду нечто иное. А если нет… Если какая-то игра и впрямь существует? Как существуют и ее правила? Но тогда я вряд ли буду хорошим игроком…
Разговор с Валькой меня не успокоил. Я даже боялся, что мне будет сниться умерший на операционном столе. Но он так ни разу и не приснился. Возможно, потому, что я не запомнил его лица? И возможно, Валька
