запечатлевал не то, что видел вокруг, а свои фантазии.
— Красиво, – оценил Тарабуркин, скосив глаза. – Вы что, художник?
– Это не я, это брат, – хмуро ответил Волгин. Он не любил, когда заглядывают через плечо. Потом обернулся к водителю: – Рядовой Николай Волгин. Может, слыхал?
– Волгин, Волгин, – пробормотал Тарабуркин и замотал головой. – Никак нет, не слыхал. А он где воевал?
– Не знаю. В 1941-м ушел на фронт добровольцем. В 1942-м пропал без вести… Вроде бы сейчас в Нюрнберге объявился.
– Меня сюда недавно перевели. Я до этого в тылу был. Заявление в военкомат писал, добровольцем, но не взяли. Не повезло. А у меня тоже брат на фронте был. Двоюродный. Петя Тарабуркин…
Водитель, воспользовавшись интересом капитана, заговорил о своем: о большой семье, которую разбросало войной по свету, об отце-инвалиде, который собрал детей всех родственников и кормил их картошкой с домашнего огорода; кроме картошки, ничего не было, зато все выжили, и это главное; о том, как интересно было увидеть заграницу и местных фрау, которые одеваются шикарно, ходят в шляпках, – совсем не так, как в деревне под Саратовом, хотя в Саратове войны не было, а тут была.
– Товарищ полковник велел вас поселить на квартиру, а уж завтра с утра к нему явитесь. С дороги вам отдохнуть надо, – заявил Тарабуркин.
Волгин отвернулся к окну и смотрел на проплывающие за окном руины. Американская авиация бомбила Нюрнберг всерьез. Из земли торчали лишь обуглившиеся стены да каменные углы с пустыми глазницами окон.
Машина свернула направо, и среди груд битых камней и кирпича Волгин вдруг увидел невесть как сохранившуюся статую на побитом осколками постаменте. Бронзовый германский правитель величаво и мрачно взирал на апокалиптический пейзаж, сидя на огромной черной лошади. Круп кобылы был покорежен попавшим в него осколком, но в целом скульптурная группа сохранилась хорошо.
По тротуарам брели жители, подбирая в завалах мелкую утварь. Немолодая женщина, замотанная в платок, толкала перед собой детскую коляску с погнутым колесом. Коляска будто прихрамывала в движении, и торчащие из нее палки и колченогая табуретка раскачивались из стороны в сторону. Палки то и дело норовили выпасть наружу, женщина ловко водворяла их обратно.
У костерка грели руки несколько подростков в драных, с чужого плеча курточках, а на открывшемся проспекте возились под надзором конвоиров пленные гитлеровцы – разбирали завалы, укладывали в штабеля обгорелые балки.
Темнело.
Машина свернула в проулок, и яркие отблески огня ударили в лицо.
– Ух ты! – присвистнул Тарабуркин.
Впереди пылала опрокинутая и покореженная взрывом машина. Клубы черного дыма, извиваясь, уходили в небо. Американские солдаты в униформе военной полиции оттаскивали от огня окровавленные, без признаков жизни тела.
На другой стороне дороги толпились горожане, встревоженно перешептываясь между собой.
– Опять эсэсовцы недобитые, – резюмировал Тарабуркин. – Никак не успокоятся, мать их растак!..
Резкая сирена разорвала тишину, в проулок въехала машина MP. Жители бросились врассыпную.
– Добро пожаловать в Нюрнберг! – объявил Тарабуркин.
* * *
Автомобиль остановился у старинного подъезда. Квартал, где должен был поселиться Волгин, был небогат, зато не разбомблен, как многие остальные. Руины виднелись лишь в глубине улицы.
– Вот и прибыли, – сказал водитель. – Милости прошу!
Он подхватил чемодан Волгина и легко взбежал на четвертый этаж.
Дверь открылась не сразу. Сначала послышались шаркающие шаги, и через несколько мгновений на пороге возникла немолодая женщина с собранными на затылке седыми волосами.
Она холодно оглядела непрошеных гостей.
– Гутен абен! – расшаркался Тарабуркин. – Диме официр лебе… то есть – вонт… хир. Ферштейн? Короче, этот офицер будет жить здесь, понятно?
Хозяйка полистала бумаги, протянутые водителем. Губы ее презрительно скривились, женщина направилась в глубину квартиры. Она прошла мимо двери, за которой мерцал тусклый свет, и распахнула другую, находившуюся в противоположной стороне прихожей.
Обстановка комнаты была по-немецки практичная, хотя и небогатая: диван, круглый стол в центре под уютным абажуром, ронявшим на узорную скатерть теплый апельсиновый свет, зеркало, печка.
В глубине комнаты виднелась еще одна дверь – в спаленку.
«Шикарно», – подумал Волгин. Ни на что подобное он не рассчитывал. После землянок и полуразрушенных овинов, в которых обычно размещались на ночлег разведчики, две уютные комнаты казались верхом роскоши; да и в Берлине у Волгина была только койка в общей берлоге.
Хозяйка между тем двигалась по комнате, собирая вещи с дивана и стульев и фотографии со стен. Волгин успел увидеть изображение молодого парня в военной форме.
– Где вы были в январе 1943-го? – спросила она у Тарабуркина.
Тот захлопал глазами.
– Чего?
Хозяйка, не ответив, пошла к выходу, но вдруг свернула и остановилась перед Волгиным.
– Где вы были двадцать девятого января 1943 года? – спросила она с вызовом. Волгин предпочел не отвечать. Тогда хозяйка выпалила: – Судить нас приехали, да?
И хлопнула дверью.
Тарабуркин покрутил пальцем у виска и хихикнул:
– Немчура! Все они такие. Не хотел бы я к такой бабке на постой. Но других квартир пока нет. – Он весело подмигнул Волгину и добавил: – Ничего. У товарища полковника будет спокойнее. Он вас будет ждать завтра утром в своем кабинете.
7. Мигачев
Нюрнбергский Дворец правосудия высился среди руин, как остров надежности в безбрежном океане. Серый, основательный, как все немецкое, построенный чуть ли не полтора столетия назад, по какой-то счастливой случайности он выстоял во время жестоких бомбардировок и остался практически неповрежденным, если не считать рухнувшего от взрыва бомбы крыла в правой части.
Волгин миновал крытую колоннаду и через тяжелую дверь, у которой навытяжку стояли часовые, вошел в просторный вестибюль.
Вокруг сновали клерки. Могло показаться, что это обычная, скучная жизнь судебного заведения, если бы в человеческой массе не преобладали военные в обмундировании разных стран – советские, американцы, англичане, – которых тут было видимо-невидимо.
Волгин схватил за локоть пробегавшего мимо молоденького прапорщика и поинтересовался, где кабинеты советской делегации. Прапорщик указал и отдал честь.
Волгин поднялся по массивной лестнице, окна которой выходили во внутренний дворик, и вошел в белый, с колоннами, коридор.
Его обгоняли рядовые со звездочками на пилотках. В руках у солдат были увесистые пронумерованные коробки, доверху набитые папками.
Будто камешки в старой сказке, которые помогли герою найти дорогу, солдаты вывели Волгина к нужной двери.
Из-за нее доносились обрывистые крики.
Волгин одернул китель и вошел.
В кабинете, казалось, царил хаос, но при ближайшем рассмотрении можно было убедиться, что хаос этот тщательно управляемый. Рядовые складывали коробки с документами у дальней стены, высокая строгая женщина руководила помощниками, распоряжалась, куда и какие бумаги положить.
Помощники скользили вдоль стен, заставленных высокими, до потолка,
