бабушкин голос.
По запаху сдобы Толя понял, куда ему идти. Вошел и остановился, не решаясь поднять глаза.
— Из школы?
— Да.
— Садись к столу.
— Я не хочу. Я сыт! — еще больше смущаясь, отказался Толя.
— Знаю я ваше «сыт», — скрипуче проворчала бабушка, — а ну, садись. Я вон нынче печенья напекла. Наталье снесу. Отведай, удалось ли?
Толя послушно присел к столу. Бабушка зажгла газ и поставила на плиту голубой чайник. Только теперь Толя рассмотрел ее. Наташина бабушка была невысокой, круглой и очки у нее поблескивали не холодно, а добродушно. У плиты они запотели, бабушка сняла их и протерла краешком цветастого фартука. Без очков глаза у нее были какие-то беспомощные. Они сразу напомнили о Наташе.
— А что у нее? — осторожно спросил Толя.
— У Натальи-то?
— Да.
— Врач сказал, что хрипы в легких. Как бы не воспаление. На обследование положили Наталью-то, — подперев кулачком пухлую щеку, бабушка присела к столу. — Она дома-то когда сидит, вся снулая становится, а уж в больнице-то и подавно!
Толя не знал, что означает слово «снулая», перевел его для себя, как сонная и грустная. Бабушка помолчала, посмотрела на зашипевший чайник и тихо добавила:
— Скучать она будет в больнице-то.
— Я сегодня же схожу. Сейчас!..
— Сиди, — уже строго сказала бабушка, как, наверное, говорила Наташе, когда та ее не слушалась. Сняла закипевший чайник и, заваривая чай, сказала:
— Я ужо ходила к ней. Не пускают. Только записки можно передавать. А она скучать будет…
Толя наскоро выпил чай, похвалил печенье — рассыпчатое, сладкое, оно таяло во рту, и побежал в больницу.
В комнате, где принимали передачи для больных, было тесно от посетителей. Едва освободилось место у подоконника, Толя занял его, достал альбом для рисования, открыл чистую страницу и задумался: что же написать?..
Быстро нарисовал веселого человечка, шагающего по лесу с этюдником и пучком кистей, очень похожих на веник, и написал: «К тебе приходил… Завтра он принесет веселые рисунки из жизни леса. Главное, не скучай!» Толя свернул записку треугольником и опустил в корзиночку для писем. Дождался, когда медсестра в белом накрахмаленном колпаке взяла корзиночку с письмами и скрылась в двери с табличкой «Посторонним вход воспрещен».
Всю дорогу, до самого дома, он думал о том, что же нарисовать Наташе, чем ее развеселить?.. Толя делал уроки и постоянно ошибался, в голове то и дело возникали смешные картинки. Но едва он переносил их на бумагу, как тут же грустнел. Рисунки, в лучшем случае, могли вызвать мимолетную улыбку. Его художник падал с моста, убегал от осы, встречался с зайцем… Толя лег спать около двенадцати часов, уставший, измучившийся окончательно.
Все шесть уроков он украдкой доделывал рисунки. Их получилось целых восемь. Учительница математики заметила, что он рисует, и сердито выговорила:
— Пора бы тех, кто учится в разных художественных школах, в нормальные не пускать. А то у них в голове места для математики не остается.
Толя не обиделся. Знал, что «математичка» — добрая женщина. Просто она очень любит свой предмет и дисциплину. Спрятав рисунки, Толя мысленно продолжал делать наброски и, если удавалось для человечка с этюдником придумать смешное положение, то, против воли, его лицо расплывалось в улыбке. Учительница математики сокрушенно покачивала головой, вздыхала, но замечания не делала. Она уважала людей увлеченных. Правда, ее огорчало Толино невнимание к математике, без которой, как она считала, жизнь утрачивает всякий смысл и порядок.
В больнице Толя первым делом подбежал к столику, где лежали записки от больных. Мгновенно отыскал листочек со своей фамилией. От волнения пальцы его слегка дрожали и он не сразу прочел:
«Толя! Мне очень понравился смешной и добрый человечек с этюдником. Мне кажется, я его знаю. Меня очень волнует, как у тебя идет работа над «Поляной света».
Наташа».
Толя раза четыре прочитал записку, сложил ее вчетверо, но тут же ему показалось: что-то пропустил! Он развернул записку и еще раз прочел ее.
— Дружок что ли лежит? — сочувственно спросила его пожилая женщина в зеленой вязаной кофте и заглянула в записку.
— Сестренка?
— Да… — смутился Толя, спрятал записку в карман и опустил в корзиночку для писем объемистый пакет с рисунками.
Дома он достал лист с незаконченным этюдом, про который в последние дни соврем забыл. Толя поставил рисунок так, чтобы свет из окна падал чуть-чуть сбоку. На этюде, непроработанном, незаконченном, были намечены и сосенки-невелички, и голубоватая дальняя кромка поляны, но, главное, воздух над ней был еле уловимо золотистым.
Толя разложил краски, кисти. На душе у него было неспокойно. Он достал Наташину записку, несколько раз прочел ее; вспомнил, как они ехали в душном, тесном автобусе, как Наташа бродила по поляне, и только теперь понял, что она скучала, а тогда попросту забыл про нее. Толя просидел у этюдника до самых сумерек, но так и не положил ни одного мазка.
Отложив этюд, он снова до полуночи рисовал смешные приключения веселого художника; прилег на тахту, чтобы немного отдохнуть, и уснул.
После школы он помчался в больницу — там его ждала записка. Наташа снова спрашивала про «Поляну света». Ни одного грустного слова в записке не было, но Толю охватило беспокойство. Что-то изменилось в почерке Наташи, буквы стали какими-то угловатыми, прыгающими. Уже по дороге домой Толя подумал: не случилось ли чего? Из автомата позвонил Наташиной бабушке, но к телефону никто не подошел.
Толя собрал этюдник и направился в художественную школу. Обычно, перешагнув порог «художки», как ее ласково называли юные художники, он как бы попадал в иной мир и забывал обо всем. Тут, в мастерских, ребята сидели допоздна и в коридорах, в отличие от школы, не было праздношатающихся.
Но забыть можно про маленькие тревоги, а большие не дадут покоя, и куда бы ты ни пошел, они, как тень, будут неотвязно бежать за тобой.
Толя достал недорисованную «Поляну света». Он смотрел на рисунок, а видел Наташину записку. Слова говорили, что у Наташи все хорошо, только вот температура еще держится, но это — пустяки, а неровные, угловатые буквы говорили совсем другое.
Толя поставил незаконченный рисунок на мольберт. Он и не заметил, как сзади подошел преподаватель. Некоторое время смотрел на «Поляну света» то с одной стороны, то с другой и неожиданно хлопнул в ладоши:
— Это — вещь!
Он всегда говорил так про удачные рисунки.
— Только не испорти, не зарисуй…
Толя весь вечер просидел перед мольбертом. К нему подходили приятели; понимая его состояние, они пытались что-то
