полусознании того, что с ним проделывают нечто — «раздева-», он даже пошевеливал рукой, ногой и где-то в пояснице, чтоб снималось что и то, руба- и брю… — а кто мя раздава? — от этой мы- бы- пло-, а не ду- хорошшш… Он уже не думал, не чувствовал, не существовал: из жизни вырезалось, как из киноленты, минут тридцать-сорок. Но при ушедшем сознании организм его интенсивно жил: особенностью этого смертельного, казалось, забытья, бывало то, что у него непроизвольно выпрямлялся фаллос. Так было и сейчас, и, приходя в себя, Ахилл почувствовал, что его неподвластный ему, распрямленный фаллос уперся во что-то мягкое, и это раздражало. Он, боясь за голову, притихшую, кажется, не стал менять позу, рукой потянулся книзу, чтоб отодвинуть мешавшее, — и вдруг ощутил, что рука его достигла живого и теплого. Это живое чуть вздрогнуло, и до него дошло, что он лежит не один. Мысль заработала и связала его с бытием.
— Это ты? — спросил он выдохом, благо для этих двух слогов не надо было шевелить губами.
— Я, — ответило ему дыханием на щеку.
— Бред. Я сошел с ума. Ты сошла с ума.
— Нет.
«Что же мне с ней делать?» — У него опадало, и это позволяло мыслить, стараться мыслить:
— Ты давно тут? Лежишь со мной?
— Как вас раздела.
«Вас», — отметил он.
— Вот видишь. На вы — а лежишь.
Она молчала. Он понял, что эти слова были глупостью.
— Зачем ты легла? Еще одна глупость.
— Обнимать. Обнимите меня, пожалуйста, а? — шептало ему в ухо.
Снова остро заболевало в надбровье, снова тошнило, шел второй приступ, фаллос снова был выпрямлен. Это плохо, что не можешь справиться со своим отростком. Он подтянул колени. Пусть лучше он касается ее коленями, а не этим. Но она не хотела быть на расстоянии и положила согнутую ногу на его колено.
— Что же ты делаешь, а?
Она подышала молча и прошептала:
— Хотите меня обнять?
Объяснять было сложно, невозможно из-за боли.
— Но ведь не нужно.
— Мне нужно. И вам.
— Как ты знаешь, что мне?
Она подышала. Ее рука спустилась по его груди, по животу и легла на выставленный фаллос.
— Вот.
Он даже приоткрыл один свой глаз. Перед ним возникло еле видное в сумеречном полусвете ее прикрытое веко. Он снова перестал смотреть.
— Ты с этим знакома?
— Да.
— Книжки на английском?
— Раньше.
«Раньше», — повторил он про себя. И понял.
— А теперь?
— Я теперь уже.
— Ага, — и это он понял. И почувствовал, что тело ее охватила мелкая дрожь, что она не может себя расслабить, как он не может расслабить себя, и прижимается к нему тесней и дышит чаще. В голове у него начинало стучать молотком, отвечая частому и сильному сердцебиению.
— А ты не врешь?
— Не вру. Пожалуйста.
А ведь это забавно. Чудесно. Прекрасно. Шестнадцатилетняя девочка хочет, чтобы Ахилл ее крепко-накрепко обнял, взял, съединил ее тело со своим и вдвинулся в него — в это ее новенькое тело. Он приоткрыл глаза, шевельнул рукой, отстраняя одеяло, увидел чуть прикрытую рубашкой на бретельках грудь, провел рукой по скользкому шелку рубашки до ее подола — на бедрах под рубашкой ничего не обозначилось, и, значит, не было трусиков. Рука легла на ногу, где-то около ягодицы.
— Ты же еще девочка.
— Нет уже. Правда. Можно, правда, можно. А если…
— Что?
— Я и это посчитала. Можно не бояться.
Если бы его не тошнило.
— Ты и это знаешь.
— Да.
Он приподнялся осторожно, она тоже сменила позу и оказалась у него внизу. Ее ноги проскользили вдоль его бедер. На нем были трусы.
— Раздевай теперь уж дальше.
— Ах, — в восторге тихо вскрикнула она и быстро-быстро, путаясь, неловко стала их с него стягивать. Фаллос мешал, пришлось ей помочь, и это была смешная возня — деловая и милая. Трогая щекой и носом, а потом уже ртом ее невидимое нежное лицо, он губами нашел ее пухлые губы, не целуя, только прижал к ним свои, потому что ее были очень горячие и пересохшие, как в больном жару, и вдруг она их облизнула языком — раз и другой, скользнула по его губам и тогда окружила его рот своим, — ее трясло, ее дыхание было пугающе быстрым и прерывистым, он все-таки пытался говорить себе, что все это безумие и что не надо ей, наверное, верить, и у него хватало сознания (или боль с тошнотой тому помогала), чтобы как-то еще управлять собой.
Он осторожно придвинул руку к ее междуножию, с особым, почти торжественным чувством нашел там обильную влагу, фаланги пальцев тыльной стороной расслабленно прошли по мягким влажным переходам, нашли их сход и углубление, ведущее вовнутрь. Туда-то медленно и осторожно стал вдвигаться близкий, ожидающий своей дороги его фаллос. Она издала тихий-тихий стон — «о-о-о-о» — си-бемоль. Фаллос свободно и гладко шел в глубину по облегавшему его каналу, — нежному, узкому, трепетавшему, и не встречал преграды.
— Не обманула.
— Нет.
— Спасибо.
— Вам.
— Тебе. Скажи: тебе.
— Тебе.
— Ты прелесть. Прелесть.
— Ты. Спа… спа… О-о-о, — до чистое.
Он отвел себя назад так же медленно и гладко, но, быстро сменив направление, вошел в нее уже почти в беспамятном порыве, и юное ее, неопытное тело содрогнулось, он ее крепко, удобно и властно обнял — живот на живот, грудь на грудь, спину и ягодицы ее в свои руки, рот и язык ее в свои губы — все тесно, в одно, себя и ее для себя, для нее — и начал движенья любви, сотрясая ее и себя в бесконечном, бессчетном, безумном, свободном и стянутом ритмом вне-вре! вне-простра! вне-жи! и вне-сме! — я всег да! я люби! ла те-бя-а! Ах! хилл! Ах, Ахилл! — ты глупы? ты глупыш! ка за-чем! ты за-чем! ты зачем! — я люблю! я люб-лю те! бя-а! ты! — но и это исчезло, ушло, он не слышал ее уже больше, не слышал себя, он теперь уже весь был захвачен свершеньем любовного действа, веселым, ужасным, простым, и привычным, и новым, мелькало ужасом — я влип, недолго влюбиться в девчонку, дрянная, паршивка, красавица, милая прелесть, бесстыдница, — и он отдавался движенью, дыханью, желанью, страданью, сласти и страсти, свободе и боли. Приоткрывая едва и смыкая веки, он попадал на ее внимательный взгляд — взгляд отличницы, вечно глядящей учителю прямо в лицо, чтобы не упустить, все понять и усвоить. Вдруг этот взгляд пробудил в нем вражду — он смял ее тело, как разозленный мальчишка девчоночью куклу, ноги ее внезапно взвились ему за спину, и тут-то его
