выпил все те коктейли, которые я поглотил за мою жизнь, то давно уже страдал бы delirium tremens[5]».
— Позвольте представить вам: доктор *** — заведующий немецкой политикой, профессор *** — редактор русского отдела, господин *** — хроникер медицинского отдела.
И, указывая на Тито:
— Господин Тито Арнауди.
— Тито Арнауди, — произнес тот.
— Тито Арнауди, новый редактор.
Трое мужчин, от фамилий которых Тито различил только окончания (…ein у немца, …off у русского и …ier у доктора), вскочили со своих табуретов, чтобы пожать руку новому коллеге.
— Теперь я сведу вас в ваш кабинет, — сказал секретарь редакции, — и познакомлю с вашим земляком, который заведует политикой Италии. C'est un charmant garçon.[6]
Тито поставил стакан на прилавок и пожал руки немцу, русскому и ученому, которые снова взгромоздились на свои табуреты-обсерватории.
Кроме бара, был еще биллиардный зал и ресторан, где могли обедать и ужинать редактора «Текущего момента» и их друзья.
Они прошли по коридору: трое или четверо рассыльных встали при их проходе и затем снова сели; коридор этот мало чем отличался от коридоров гостиницы: недоставало только ботинок у дверей и вывешенного для чистки платья. Из-за дверей слышался ритмический стук машинок, телефонные звонки и женские голоса.
Секретарь постучал в одну из дверей.
— Antrez![7] — послышался ответ.
На кушетке набросано было масса, всевозможных цветов и величин, подушек, а на них лежал молодой человек. Одна нога медленно опустилась на пол, а на этой ноге выпрямился Пьетро Ночера.
— О, Тито Арнауди?
— Вот так-так, Пьетро Ночера!
— Ты в Париже?
— Уже целый месяц. А ты?
— Уже год. Ты проездом?
— Какое там!
— Остаешься в Париже?
— Лучше того: буду работать в этой газете.
И, прежде чем Пьетро Ночера успел прийти в себя от этой новости, секретарь прибавил:
— Вы займете соседний кабинет. Я велю открыть двери, так что вы сможете беседовать не выходя в коридор.
— Но как ты попал сюда?
— Потом расскажу тебе. А ты?
— Позже расскажу тебе.
— Ты сговорился с кем-нибудь завтракать?
— Я совершенно свободен.
— Здесь имеется ресторан.
— Видел.
— Ну, тогда оставайся завтракать со мной.
— Если ты хорошенько взвесил то, что говоришь.
— Вполне.
— Тогда принимаю.
— Угощу тебя устрицами, которые пахнут еще океаном.
Секретарь вышел, чтобы дать двум друзьям возможность открыть клапаны своих душевных настроений.
Пьетро Ночера позвонил в бар:
— Два туринских вермута.
И, обращаясь к Тито, сказал:
— Угощаю тебя вермутом из-за патриотических соображений. Садись против меня, чтобы я мог видеть тебя. Ты немного возмужал, но все же прежнее детское выражение не исчезло. Почему ты приехал в Париж? А что с твоей старой тетушкой?
— Не будем говорить о подобном свинстве.
— Значит, ты тоже ударился в журнализм?
— Как видишь.
— Каким же образом?
— Очень просто: буду журналистом так же, как мог бы стать кинематографическим оператором, надсмотрщиком на галере или престидижитатором.
— Ты совершенно прав, — согласился Пьетро Ночера. — Ищешь убежища в журнализме, как ищут убежища в театре, после того, как были перепробованы всевозможные занятия: священнослужителя, дантиста, страхового агента; некоторые увлекаются журнализмом потому, что издали видели в нем только хорошие стороны, точно так же, как увлекаются театром по роли Отелло и говорят себе: «Буду и я играть Отелло». На самом же деле играют бессловесные роли.
Сколько таких бессловесных есть среди журналистов!
Мы не принадлежим к числу тех, которые идут вместе с жизнью. Мы стоим сбоку жизни: мы должны поддерживать то мнение, которого у нас нет, и предлагать его общественности; говорить о вещах, которых не знаем, и преподносить их в понятном виде для среднего читателя; у нас не должно быть собственных мыслей и идей; мы должны руководствоваться идеями директора газеты; но и директор не может жить своими мозгами, потому что на заседании правления должен руководствоваться мнением акционеров…
Но если бы ты знал, как жалко выглядит закулисная сторона этой большой сцены! Ты видел много комнат, массу ковров и ламп; бар, фехтовальный зал, ресторан, но еще не знаешь людей, их внутреннего содержания! Сколько пустышек с большим самомнением кричат в этих комнатах, сколько жаждущих славы хвастается успехом, которого никогда не было!
Кто не посвящен в тайны журнализма, думает, что журналист привилегированное создание, потому что театры дают ему лучшие места, министры оказывают предпочтение перед префектами, большие артисты обращаются к ним на «ты». Широкая публика не имеет понятия о том, что все эти господа в душе презирают его, хотя для виду оказывают дружеское внимание; начиная курьером в больнице, дающим хроникеру сведения о катастрофе на трамвае, с человеческими жертвами, и кончая президентом, дающим интервью сотруднику, пишущему отчеты о заседаниях парламента, все думают о журналисте очень плохо. А хорошо относятся только из-за того, что боятся большой мести или маленькой пакости; они охотно дают ему требуемые сведения, а иногда дают их даже в написанном виде или диктуют, потому что, зная его ужаснейшую глупость, боятся, что он черт знает что припишет им. Выдающийся музыкант, драматический писатель или любимец публики артист, правда, обращаются с театральным рецензентом очень фамильярно, но они прекрасно знают, что такое рецензент: это тип, который между пятнадцатью и двадцатью пятью годами вошел в состав редакции в качестве репортера, как это было со мной и с тобой, но с таким же успехом мы могли начать нашу карьеру в торговле постным маслом или счетоводом в беговом обществе. Жизнь журналиста сталкивает его с литераторами, артистами, художниками, скульпторами, музыкантами. Обтираясь около всех них, в памяти его удерживается несколько десятков слов, которых совершенно достаточно, чтобы написать целый столбец грязной диффамации по поводу спины выдающегося ученого, или восторженных похвал о лбе кретина.
Этим я не хочу сказать, что журнализм — это типографская машина, находящаяся в распоряжении безответственных и некомпетентных лиц: в каждой редакции есть два три интеллигентных человека, два-три благородных лица, а иногда один или два, которые вмещают в
