что ли?
Алексашка ухмылялся дурашливо, тараторил, отвращал от царя приступ недуга, злой трясовицы.
— Якушку со дна моря достану, — громыхнул великий бомбардир. — Собакам брошу.
— Не жрут собаки падаль, херцхен. Так какого они роду-племени, данайцы?
— Греческого, — отмахнулся Петр, повеселев.
На обратном пути в полк попался Борису офицер-семеновец, крикнул что-то и заспешил дальше, прижимая локтем некую черную ветошь.
Меншиков принял скатку, развернул духовное облачение католическое, тяжелое от крови, продырявленное на груди и на животе.
— Тощий, а кровищи-то, — сказал офицер.
Подобрали сутану у развороченных шанцев. Зашли в палатку иезуита — пусто. Не иначе, турок польстился, содрал одежду с убитого, ощупал, не зашито ли золото. Вон и подкладка распорота.
Во мнении католиков, состоящих в войске, Броджио воссиял яко угодник божий, павший смертью мученика. Объявились свидетели. Иезуит — утверждали они — стрелял из пистолета, а истратив заряды, не убоялся и рукопашной. Одному неверному разбил башку крестом.
Верующие выпросили себе облачение рыцаря церкви, повесили в походной часовне.
4
Минарет обрублен ядром, словно саблей. Саманные домишки развалились. Камышовые их остовы наводили тоску на Броджио скелетной своей обнаженностью. Немногие строения уцелели в каменном кольце крепости Казы-Кермен, взятой войсками Мазепы.
Четверо суток почти без передышки палили пушки гетмана столь метко, что янычарам редко удавалось отворять амбразуры и стрелять ответно. Дорогу штурмующим проделал взрыв искусно заложенной мины. От нее взлетел на воздух пороховой погреб и пошел лютовать по городку пожар.
Другие две крепостцы, сторожившие на Днепре границу Крымского ханства, сдались без боя. Обращены в руины гнезда супостатов, испокон века терзавших набегами Южную Русь.
Похвальная царская грамота сполна воздает должное полководческому таланту Мазепы. Гетман весел, милостив. Однако владыка Малороссии не сразу допустил к себе приезжего иезуита. Велел кормить и поить, приставил для услуг стрельца. Верзила со старинным тяжеленным копьем чуть ли не безотлучно околачивается возле палатки.
Стало быть, пан гетман приглядывается к гостю. Что ж, и он не теряет времени, благо никто не запрещает бродить по городку, наблюдать.
Не секрет для Броджио: гетман принимал кое-кого с правого, польского, берега Днепра и, вероятно, не всегда сообщал об этих визитах в Москву.
Имеются сведения, что ставку гетмана навещает красивая титулованная дама…
Посланец, пригласивший Броджио на высокую аудиенцию, пришел поздно вечером — нежнолицый, бледный юноша из хора. Едко дымили костры под мелким дождем. Чесночным духом несло из котлов. Юноша почти бежал, ведя монаха задворками, по рытвинам.
В доме казы-керменского бея, ставшем гетманской резиденцией, все на польский лад. Мерцают развешанные в изобилии сабли, чеканные блюда с гордыми латниками, с гербами. Унизанные бисером короткие курточки слуг — по варшавской моде. Быстрые поклоны, четкий стук каблуков, — в России не умеют так муштровать челядь.
Броджио увидел человека невысокого роста, стоявшего спиной к нему перед живописным полотном. Гетман обернулся. Блеснул золотой крест, крученый пояс с блестками пересекал струйку пуговиц, ниспадавшую по длинной свитке. Острые клычки седеющих усов, маленький, недоразвитый, будто вдавленный подбородок. Странные существа — женщины! Чем может привлечь эта заурядная внешность?
— Я хочу знать ваше мнение. — И в Элиаса вонзились цепкие черные глаза. — Вот, вытащили из подвала… Здешний бей не побоялся гнева аллаха, хранил искусство, запретное для мусульманина. Хранил тайком, грабитель. Верно, надеялся продать панам через какого-нибудь ловкого торгаша. Что вы скажете, патер Броджио?
Венера, возникшая из раковины, слегка наклонила голову, словно прислушиваясь. Монах для приличия потупился.
— Вы сведущи во многих областях, патер Броджио. Вы долго жили в Италии.
Броджио смутился. Он почему-то чувствует себя столь же бесстыдно оголенным перед гетманом, как и языческая богиня. Рухнули все слова, заготовленные для встречи.
— Впрочем, прежде всего меня интересует здоровье моего друга, царского величества.
Да, гетман не нуждается в объяснениях. Он знает, кто пришел к нему и откуда.
— Его величество здоров, — поспешил ответить Элиас. — К великому сожалению, злая ложь, распространяемая врагами нашего братства, проникла и в Московию. Мне предстояло изгнание, когда внезапно…
Провидение предоставило случай сразиться с неверными, пролить кровь за богоугодное дело, а затем позволило бежать из турецкого плена. Добрые люди приютили скитальца, и теперь, исцеленный и окрепший, он — на пути в Рим, к престолу святейшего. Пусть ясновельможный простит. Слишком силен был соблазн посетить знатного властителя Украины.
Все это Броджио выложил не переводя дыхания, так как Мазепа слушал нетерпеливо.
— Итак, падре, как вам нравится картина?
Элиасу запомнился подлинник «Рождения Венеры», хранящийся во Флоренции. Очевидно, налицо копия, хотя и выполненная весьма недурно.
— Благодарение богу, турки так далеко не протянули лапы. Здешний бей — старый вояка, грабил, должно быть, венецианцев, далматинцев. Мы посмотрим, падре, чего стоит вообще добыча разбойника.
Мазепа ударил в гонг. Засуетились слуги, внося в комнату картины, грубо содранные с рам, расправляли полотна на полу, прижимали ножкой стула, кресла, подсвечником. Реяли в лазоревом сиянии ангелы, алели кардинальские мантии, клубились темные леса, брели в Вифлеем волхвы, яростный Геркулес поражал дубиной Гидру.
Шедевры искусства, безупречная польская речь гетмана — какое вторжение цивилизации в дикую степь!
— Насколько я способен определить, ваша светлость, тут есть и подлинные творения. Некоторые достойны украсить ваш дворец в Батурине.
— Помилуйте, падре, — поморщился Мазепа. — От них воняет воровским логовом. Картины поступают в казну гетманства. Я не из корысти бросаю в пекло моих казаков.
«Ты просто рисуешься, высокородный пан, — подумал Броджио. — Запах военной добычи никому еще не претил».
— Ваша светлость! — воскликнул он с негодованием. — Мысль о корысти была бы кощунственна. Благослови бог ваших храбрых казаков!
Коренастый, обритый наголо парубок, разложивший последний сверток полотен, двинулся вперевалку к двери. Броджио подгонял его, упершись взглядом в широкий затылок. Наконец-то убрался!
— Ваша война священна, пан гетман, и христианский мир ждет от вас многого. И не только тех побед, кои достигаются оружием.
Пора, пока нет посторонних ушей, коснуться важного. Иезуит заговорил о союзе церквей, о великом духовном авантаже этого начинания, поощряемого самим папой. Мазепа слушал, не отрываясь от созерцания пейзажа, простертого у его ног. Среди тосканских холмов, усеянных серебристыми хохолками олив, желтел, сверкал, вскидывал искры фейерверка несуществующий замок — весь на плечах согбенных, насупленных кариатид.
— Вы имели оказию, — сказал гетман с докукой, — обратиться к царскому величеству. Что он вам ответил?
Элиас вздохнул.
— Он обещал посоветоваться с архиепископом Кокуя и еще… Яузы, если я правильно помню. Надо полагать, изволил шутить.
— Конечно. Война, падре, война. Она поглощает все внимание царя. Что же вам угодно от меня?
— Ваша светлость — вторая особа после царя, — произнес иезуит, собравшись с духом. Лесть грубая, но
