смеялись над нами! – Эодан уронил узду, оперся на костыль и протянул руку с согнутыми, как когти, пальцами. – Я разнесу Рим камень за камнем, сорву живьем кожу со всех римлян и оставлю их кости воронам!
Она по-прежнему холодно спросила:
– А почему же ты дурно думаешь о них? Боги даровали им победу, и они так же поступили с вами.
Он почувствовал, что прилив ярости убывает. Но ярость еще в нем, и океан, из которого она поднимается, всегда будет в нем. Он хрипло сказал:
– О, я не ненавижу их за это. Я ненавижу их за то, что было потом. Не чистая смерть, но этот триумф; нас показывали, как зверей, и уличная мразь смеялась над нами и бросала в нас грязь! Нас загнали в загоны, заковали, день за днем хлестали кнутами и пинали и наконец вывели на блок, чтобы продать на аукционе. А потом мы разгребали грязь, разбивали комья земли и спали в свиных загонах, и на ночь нас приковывали к стенам! Вот за это я буду мстить!
Он видел, что она отшатнулась от него. И подумал, что может по-своему использовать ее. Заставил себя улыбнуться.
– Прости меня. Я знаю, что я неотесанный грубиян.
Ее голос по-прежнему звучал резко.
– Тебя выставляли на блоке? Тогда тебя купил Флавий?
– Нет, – признался он. – Флавий расспросил обо мне и купил без аукциона. Он увидел меня и с этой своей улыбкой сказал, что хочет быть уверенным в моей судьбе, чтобы отплатить за добро и зло. Тогда меня отправили сюда вместе с несколькими новыми работниками.
– А твоя… – Она замолчала. – Мне пора идти, Эодан.
– Моя жена? – Он слышал, как где-то в пустоте бьется его сердце. – Он мне сказал, что Викка у него… в Риме…
Он поднял руки. Схватил ее за обе руки так, что она закричала. Цветы яблони выпали, и он раздавил их.
– Хау! – взревел он. – Клянусь Быком, я только что об этом подумал! Ты прислуживаешь хозяйке? И она живет в городском доме хозяина? Значит, ты видела Флавия этой зимой в Риме? Ты видела ее!
– Отпусти меня! – закричала она.
Он затряс ее так, что у нее застучали зубы.
– Как она? Ты должна была видеть ее, это рослая светловолосая женщина, ее зовут Викка. Что с ней стало?
Фрина, несмотря на боль, упрямо вздернула подбородок.
– Если отпустишь меня, варвар, я скажу тебе.
Он опустил руки. Увидел грубые следы своих пальцев на ее белой коже. Она дрожащими пальцами коснулась синяков, по ее лицу текли слезы. Она прикусила губу, чтобы не стучали зубы.
– Прости, – сказал он. – Но она моя жена.
Фрина прислонилась к дереву. Потом подняла голову, все еще обхватив себя руками. Ее фиолетовые глаза затуманились. Она прошептала:
– Это я должна извиниться. Я не понимала, что это… я не знала.
– Откуда тебе было знать? Но расскажи мне!
Он, как нищий, протянул к ней руки.
– Викка… Я видела ее один раз. Все называли ее «кимврская девушка». Флавий как будто ее ценил. У нее своя комната и служанки. Он… часто у нее. Но ее никто не видит. Мы с ней никогда не разговаривали. Она всегда молчит. Ее слуги говорили мне, что она хорошо с ними обращается.
– Флавий…
Эодан закрыл глаза от безжалостного дня.
Фрина положила руку ему на плечо. Плечо дрожало под ее ладонью.
– Да поможет тебе Неведомый Бог [Бог, которым часто клялись древние греки. В Афинах был его храм. – Прим. пер.], – сказала она.
Он повернулся и посмотрел на нее, потом прижал к себе. И поцеловал так, что у нее онемели губы.
Она вырывалась, оцарапав его голень своей сандалией, и вцепилась ногтями в его руку. Он отпустил ее. Она побледнела; распущенные черные волосы падали на ее тело, как грозовая туча.
– Слюнявая свинья! – закричала она. – Вот чего тебе не хватало в твоей жене!
Повернулась и побежала.
– Подожди! – воскликнул он. – Подожди, позволь объяснить… я только…
Она исчезла. Он стоял над упавшими цветами и бранился. Викка поняла бы, в гневе и отчаянии думал он. Викка женщина, а не дура, утонувшая в книгах, она знает, что нужно мужчине.
Он посмотрел вниз, потом наверх, на небо, и наконец на север, в сторону Рима. Подобрал упряжь и пошел в конюшню. Он попросил, чтобы ему дали работу в кузнице, двор до темноты звенел от его ударов.
Проходили дни. Засеяли лен. Теперь меньше внимания уделяли древним праздникам; когда-то эти земли принадлежали свободным людям; теперь это все одна большая плантация со множеством рабов. Но кое-какие обычаи еще сохранились. На этой неделе отмечался праздник Флоралии [В Древнем Риме – праздник богини цветов, расцвета и весны Флоры. – Прим. пер.], не так несдержанно, как в Риме, но с определенной долей свободы и с обильными возлияниями.
За день до Флоралий врач осмотрел ногу Эодана.
– Кости срослись, – сказал он. – Верни мне костыль.
Эодан осторожно спросил:
– Меня вернут на поля?
– Это не моя область.
Врач ушел.
Эодан медленно вышел из виллы в обнесенный стеной сад за кухней. Нога почти казалась ему чужой. Неважно, через час он сможет бежать. Куда бежать? Его больше не сделают полевым работником! Это разрушает не только тело, но и душу, мозг, надежды, и остается двуногий рабочий бык.
Фрина разговаривала с одной из служанок Корделии. Увидев его, она сказала:
– Хватит. Иди со мной.
Проходя мимо, она взглянула на Эодана. Он выбранился: за все время с того утра в саду она ни разу не заговорила с ним, да унесут ее ветры! Он думал, как застать ее наедине.
– Вот ты где! Здоров наконец! Слишком долго бездельничаешь, ленивый пес, и ешь при этом, как лошадь! Иди сюда!
Эодан подошел к мажордому. Он потер кулак, посмотрел на нос мажордома и сказал:
– Я тебя не расслышал. Не будешь ли так любезен и не повторишь ли свое желание?
– Ну… нужно перетащить несколько тяжелых бочек, – запинаясь, сказал мажордом. – Если будешь любезен и пройдешь туда…
Эодан готов был переносить бочки с вином. Приятно было чувствовать, что сила вернулась. А вилла была охвачена суматохой: повсюду развешивали гирлянды, девушки хихикали, мужчины смеялись, хо-хо, сегодня вечером! Эодан зажал красивую служанку в коридоре, они немного пообнимались, и она, задыхаясь, сказала ему, что встретится с ним в оливковой роще после восхода луны или как только сможет уйти…
Строгие правила римского хозяйства ослабли. Мужчины пили, смеялись со своими надсмотрщиками, набирали воду в ведра и обливали свою потную кожу вычесывали блох из волос и надевали
