засиживались, и я ужинал после остальных, что превращало меня в сироту высшего класса. Со мной по-прежнему не разговаривали, но уже отвечали на вопросы. Статус секретаря внушал уважение. Или страх — в приюте «На Границе» это одно и то же.
Однажды вечером Сенак поймал мой взгляд в сторону пианино, когда пальцы повисли в воздухе над «ЭРМЕС 3000». Он заявил: если пианино меня отвлекает настолько, от инструмента надо избавиться. Я здесь не для занятий музыкой.
— Я вообще не хотел быть здесь, — ответил я.
Аббат медленно повернулся ко мне. Его глаза метали молнии, пригвождали к месту; я ощутил мелкую дрожь в руках. Однако он заговорил спокойно:
— Никто не хотел быть здесь. Печатай: «Благодарю еще раз за Вашу щедрость, дорогой Месье, от своего имени и имени всех детей», подпись: «Ваш брат во Христе», — дальше ты знаешь.
Дрожа от возмущения, я протянул ему письмо. Он подписал и отослал меня вон, не подняв головы.
— Джозеф, — окликнул он меня в тот момент, когда я собирался выйти.
— Да?
Он приподнял бровь.
— Да, месье аббат?
— Музыка может быть шагом. Последним шагом, когда мы совсем близко. Ты же так далек от Него, что для тебя она лишь помеха. Ловушка, искушение.
— Но Бетховен…
— Бетховен верил лишь в себя самого. А Бог мудро рассудил: пусть человек, который Его не слушает, и вовсе оглохнет, чтобы наконец услышать Его волю.
На выходных я познакомился с последним работником приюта. Учитель физкультуры Рашид жил в деревне по соседству, где вместе с женой они ухаживали за старой фермой. В восемнадцать лет он участвовал в первом чемпионате мира по бодибилдингу для любителей в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Коренастый здоровяк занял тогда двадцать второе место из-за низкого роста. Рашид давал нам три урока в неделю. По воскресеньям он часто вызывался сопровождать нас на еженедельную прогулку. Стройным рядом с Сенаком во главе и в компании Лягуха мы спускались по дороге, распевая псалмы. Через три километра выглядывала манящая тропинка. Мы шли через лес до пастбища — открытого луга, окруженного гранитным кругом, как и «На Границе», но залитым солнцем. Клянусь, эти моменты были похожи на счастье. Иногда супруга Рашида Камий присоединялась к нам. Она приносила их новорожденного младенца, который познал все: и Марокко отца, и Бретань матери, и Небеса за спиной смотрящего на него. Он познал все, но уже начинал забывать.
Сенак был влюблен в природу, и только самая суровая непогода могла помешать нашим прогулкам. Он питал абсолютно францисканскую нежность к птицам. Нередко его можно было застать роняющим слезу над выпавшим из гнезда, щебечущим в отчаянии птенцом. Однако Сенак запрещал поднимать птенца, поскольку «Бог не просто так его выронил». Аббат никогда не выходил без подзорной трубы из облупившегося металла: он крепил ее на ремешок вокруг шеи и время от времени наставлял в разных направлениях, бормоча с иностранным выговором под нос названия. Прижав глаз к линзе, он комментировал пируэты пернатых, на которые нам было плевать. Только в эти моменты мы могли не обращать на Сенака внимания, а ему было все равно.
В то воскресенье, через неделю после моего прибытия, Камий уложила младенца в траве, а вокруг столпились сорок два волхва. Грудь Камий дышала жизнью под цветочным платьем до колена. Столько счастья — даже слишком много счастья — я видел на лицах, чувствовал с каждым ударом сердца, с хлынувшей в непристойные места кровью. Рашид не говорил ничего: он прекрасно знал, что взглядами мы не протрем дыру на Камий. И даже если и протрем крошечную, ему все равно больше достанется.
Каждый думал, что тоже хочет однажды превратиться в это странное существо — младенца. Или встретить девушку вроде Камий. Или заполучить силу Рашида. Пастбище было единственным местом, где мы думали о завтрашнем дне. В приют «На Границе» будущее не просачивалось — его оттесняли толстые стены.
Безродный, чьи дурачества мы обычно очень ценили, дулся в стороне, обидевшись, что этот летний Христос и порочная Дева обошли его. Впервые за долгое время мне было хорошо в этих импровизированных яслях.
Когда аббату надоело вытягивать шею к небу, он сухим движением сложил трубу. Схватив Безродного за воротник, Лягух поднял мальчика и показал пальцем на запачканные землей шорты. Малыш повис, словно ворох одежды, и не сопротивлялся — я быстро научился этому приему.
И все кончилось.
Прогулка на пастбище утомила самых маленьких. Некоторые уже посапывали, когда Лягух, едва погасив свет, прокрался в спальню. Выпучив глаза и оттопырив нижнюю губу, как у жабы, он вглядывался в темноту и искал изъяны между кроватями: неровно поставленные ботинки, о которые можно споткнуться, плохо закрытый ящик, мальчика, плачущего от страха, от усталости — от чего угодно. Такого мальчика Лягух вытаскивал из постели, чтобы задать трепку — еще один повод для слез.
Чего только не говорили о прошлом Лягуха. Версия о вампире, выдвинутая Безродным, была сразу отметена, так как кто-то видел, что Лягух отражается в зеркале, носит на шее золотое распятие и выглядит довольно толстым для того, кто должен питаться кровью вообще — или кровью сирот в частности. Также поговаривали, будто аббат еще на должности капеллана познакомился с Лягухом в тюрьме и нанял его, когда тот вышел. Болтали, что он расчленяет детей. Насколько я знаю, Лягух никогда никого не расчленял, по крайней мере в приюте. Маловато страданий для того, кому нравится наблюдать долгие мучения и иметь возможность прочувствовать каждый оттенок боли. В подобные страдания ценитель может время от времени обмакивать губы, довольно прищелкивать языком и радоваться, что еще изрядно осталось на потом. Некоторые думали, что Лягух — бывший сирота из приюта «На Границе». Эта теория как минимум неверна. Позже я ознакомился с журналом, куда записывали имена всех детей с тех пор, как монастырь превратился в приют в тысяча девятьсот тридцать шестом году, — Лягуха там не было. Последний и наиболее вероятный слух гласил, что он служил в Легионе. Легкая хромота подтверждала версию о ранении, а однажды он заставил меня петь вместе с ним военную песню. Лягух точно знал, как ударить побольнее, не оставляя следов. Малыш, случайно забредший в его каморку под крышей, сказал, что не нашел там ничего странного, но что ребенок, верящий в Деда Мороза, может назвать странным? Вокруг личности Лягуха вился рой легенд: что он нечувствителен к боли, покрыт чешуей, говорит на неизвестных языках. Что однажды Лягух получил письмо с черной каймой, отправился читать в свою комнату, а вышел с красными глазами. Но никто не воспринимал всерьез эти
