вообще, так и о нём самом). Но – Осип был талантлив другим.
***
Дождь разбивал рожу о платформу.
Осип округлил свой большой рот, пытаясь остудить кофе в бумажном стаканчике. Кто-то прокричал нечто, похожее на «ля-ля» – Осип оглянулся. Дама треф сидела в луже с разбитой коленкой. Да-да, Осип сразу понял, что это дама треф: какая чудная дыра на колготках!
– Чё ты смотришь? – прорычала дама треф и Осип превратился в Осю.
Шар крутился, Ося крался за дамой. Так они дошли до места её работы: о тысячи стёкол разбитое зданье. Ося такие не любил, а Осип в таких работал заместителем кого-то там – но не будем же об этом снова.
Даму проглотили двери-карусели. Ося сел на лавку – ждать. Повеяло детством.
Замечательное совпадение: в этом прозрачном здании, громадные окна которого ловили на себя кисель неба – было. Или была? Было видно даму треф: тонкая фарфоровая статуэтка, два аквамарина, пучок из темных прядей. «Видно, видно даму треф».
«А мир похож на песенку», – подумал Ося и продолжил ждать.
Что она делала там весь день? Носила бумаги, снимала туфли под столом, чесала одну ногу другой, стучала по клавиатуре… скучала? Скучала ли она? Если и да, то не по Осе. Но когда это было важным?
Кто-то взял шарманку и завертел: и завертелось – облака пронеслись по небу, деревья оттрясли всю листву, Ося просел вместе с лавкой. И неизвестно чем бы всё обернулось, но он вовремя очнулся. Дама треф покидала свой стеклянный улей. Что-то перемкнуло у Оси в голове, и дама вдруг обратилась перламутровой стрекозой с огромными сетчатыми глазами. Такими же зеркальными как и всё вокруг. Лавка, зданье, стрекоза. Что за картинка? Повеяло детством. И Осип крался за своей крылатой добычей, без сачка – с голыми руками.
Они шли одни, улица темнела. А Осип вбирал в себя и вбирал. Ему не хватало. Он достал наушники. От музыки его затрясло. Осе казалось, что он пережрал каши: овсянка чувств, молоко времени, изюм воспоминаний. Ося всё раздувался и раздувался. А дама летела впереди.
Руки Оси были лентами: он это знал. Он знал и танцевал свой странный, понятный лишь ему танец. «Всем грустно», подумал Ося. «А мне больше всех». Кто-то пробил камнем окно заброшенного деревянного домика. «Гр-риздь» – сказал домик, и дама оглянулась.
– Что?
– Что? – переспросил Ося, доставая наушник. Танец закончился.
– Я тебя где-то сегодня видела, – дама усмехнулась неизвестно чему.
– Падая в лужу.
– Ах, точно. Как точно. Ты разбил окно?
– Не я.
– Тебя это пугает?
– Испугало бы… но я был в наушниках. Не слышал.
– Тогда почему решил, что испугало бы? Хочешь казаться чувственным самому себе?
Ося смолчал.
– Пока, – сказала дама треф.
– Пока, – ответил Ося и, уходя, обратился Осипом.
Глава «четыре»
Осип лежал в ванне. Как бы он хотел плыть… но нет – лежал. Рисовал какие-то никому никогда не нужные цветы. Рисовал мокрым пальцем на пыльной плитке ванной. В дверь позвонили. «В ушах, наверное». В дверь позвонили. Обмотав полотенце вокруг бёдер, Осип прошлёпал в коридор. На полу поблёскивали следы. Осип открыл дверь, но за ней – не было. «Нету», – подумал Осип и сник до Оси.
Возвращаясь, Ося запнулся у зеркала. «Ты красивый, Осечка» – подумал он. «Выполнен в одной гамме, в тёплой гамме».
Ося не заметил, как наступила зима. Ося заметил только, что все стали ужасно похожи друг на друга. Отыскать даму треф среди пуховиков, отыскать даму треф среди шуб. Отыскал – среди курток. Слишком легко одета.
Он опять ждал её на лавочке. Все эти дни. «Ося, ося – идеальный ждун».
– Ты каждый день тут сидишь что ли? – о, удивительная и удивлённая дама треф.
– Ты невнимательна. Но ничего. Все так. Всё так. Вы просто очень увлечены.
– А ты нет?
– Нечем.
– Да это видно. Ты всё время в телефоне капаешься.
– Я пишу.
– Мм, – она кивнула, – как тебя зовут?
– Осип.
– Ладно, Ося, и чё, интересно так за мной наблюдать?
– Я не совсем за тобой.
– А за чем же тогда?
– За движением.
– Движением… Я – Елена.
– Спасибо, хотя это и не обязательно.
– В смысле?
– Да в прямом. Забудь.
И они пошли вместе гулять вдоль канала. И ветер растрепал Еленин пучок. И ветер застревал в точечно растущих елях. И Елена елейно улыбалась. У Оси закружилась голова. Кружился шар, и Ося превращался… Ося ни в кого не превращался. Они шли мимо орущего ребёнка и его отца, от которого пахнуло потом из-под расстёгнутой куртки.
– Что ты пишешь? – спросила она. Она смотрела в воду, вздрагивающую под тем же ветром, что и её разрушенная причёска.
– Прозеньку.
– А конкретнее?
– Да тут невозможно конкретнее.
– Ну как это… О чём?
– Невозможно конкретнее. Я серьёзно.
– Ерунда.
Ося ничего не ответил, он только подумал, что в литературе важно уметь заговариваться.
Она смотрела в воду, вода, кажется, смотрела в неё. Она молчала. Её лицо было словно вышито белёсыми нитями на незримом полотне воздуха.
– Как тебя зовут?
– Ты издеваешься? – она так резко повернулась к Осе, что он растерялся.
– Нет.
– Елена.
Елена сорвала листик с дерева. Ося внимательно следил за её руками. Она мелко рвала эти листики и разбрасывала. Всю дорогу.
«Всю дорогу» – подумал Ося и в вихре серьёзных мыслей не заметил, как стал Осипом.
Канал канул цветной карточкой воспоминания – для обоих.
– Помнишь охранник однажды сказал нам: «Вы пойдёте? Вы обои?». «Мы обои, мы стена. Хочется петь».
Елена молчала и рвала листики. А Осипу хотелось кричать. Но умел Осип только одно – и он молчал. Лучше хорошо делать то, что получается.
Некоторые фонари, мимо которых они проходили – гасли. Осипа это забавляло: ему чудилось, что он выпивал эту рыжую электрическую чашу. И его глаза светились. Светились глаза, жадно ловившие тень Елены. Тень, прыгающую по бордюрам. Успокаиваясь и наполняясь ночным – Осип эмигрировал в своё наилюбимейшее состояние – в Осю.
Глава «три»
– В детстве я всегда был уверен. Вот да. Был уверен.
– В чём? – одна рука под головой, вторая согнута в локте. Елена
