купаться на речку, отплыли на несколько метров от берега, и Васико стал тонуть. А брат плавал хорошо. Увидев, что младший пошел ко дну, он быстро подплыл к нему и вытащил его на берег. Больше Васико купаться не ходил.
В другой раз они пошли вместе стрелять из рогатки. Васико быстро наловчился и однажды так метко выстрелил в воробья, что тот упал с ветки мертвым. Мальчика так потрясла эта смерть, что больше он никогда не брал в руки рогатку.
Церковь святой Варвары находилась недалеко от дома, и дети иногда играли прямо на церковном дворе. Когда Годердзи был маленьким, ему нравилось изображать то, что происходит в церкви. Брал палку, надевал на нее тряпочку и ходил вокруг храма — как будто бы крестным ходом. Других детей за собой звал, но они не шли. Его игры их не интересовали, а он не участвовал в их играх.
После того как священника забрали, службы в церкви больше не совершались, и она стояла закрытой. Лишь иногда, по воскресеньям и праздникам, сторож открывал ее, чтобы люди могли зайти и поставить свечи. Годердзи не пропускал таких дней и всегда подолгу оставался в храме.
Мишико был старше Годердзи на пять лет, и когда тому исполнилось десять, он начал посвящать его в тайны своих любовных похождений. Он знал всех девочек в округе и пользовался у них большой популярностью. Придя домой под утро, он будил брата и рассказывал, как провел ночь. Тот никогда ничего не отвечал. Иногда Мишико говорил брату:
— Хочешь, я приведу тебе красивую девчонку?
— А зачем? — спрашивал младший брат.
— Ну ты будешь с ней…
И дальше следовало неприличное слово. Но Годердзи говорил:
— Не надо.
На этом разговоры о девочках заканчивались. А если Годердзи начинал о чем-то говорить с братом, то только о Евангелии и церкви. Но того это совсем не интересовало.
Более восприимчивой к разговорам о вере была сестра Эмма. Она любила по вечерам приходить к младшему брату и слушать его рассказы о Христе. Он так много читал Евангелие, что знал его почти наизусть и истории из жизни Христа мог пересказать слово в слово. Когда она чего-то не понимала, он объяснял ей.
* * *
К двенадцати годам Годердзи ни о чем, кроме Христа и церкви, не хотел ни говорить, ни слышать. Это пугало его мать. Она считала, что сын слишком увлекся религией:
— Что ты за человек? Зачем так мучаешь себя? Живи нормальной жизнью, как все. Пожалуйста, веруй, но не так, чтобы только Евангелие было у тебя на уме.
А у него на уме было только Евангелие.
В ответ на увещания матери — а они часто делались на повышенных тонах — он либо молчал, либо говорил, что по-другому жить не хочет. По характеру он очень напоминал мать, был такой же упрямый. Когда они начинали спорить, он ни в чем не уступал.
Отчим иногда присоединялся к этим спорам и стоял на стороне матери. Он объяснял, что можно быть верующим, но без фанатизма. Что Васико надо учиться, иначе он не получит хорошую профессию, не достигнет успеха в жизни. Что ему надо присматриваться к красивым девочкам, чтобы выбрать себе жену и быть счастливым.
А тот и на девочек не смотрел, и учиться не любил. Иногда отвечал:
— Оставьте меня в покое, я монах!
Его даже в школе прозвали монахом и дразнили. Он не обижался.
Атмосфера школы ему не нравилась. Не вдохновляли его рассказы о Ленине, о других героях революции, о двадцати шести бакинских комиссарах. Грузины очень гордились, что во главе большой страны стоял их земляк, и постоянно о нем говорили, а его портреты висели в каждом классе. Но Годердзи не понимал, почему Сталин, если он такой мудрый и великий, не распорядится, чтобы прекратили закрывать храмы.
Учителя внушали детям, что Бога нет, а религия — это «пережиток прошлого». Говорили, что среди попов много контрреволюционеров, которых надо выявлять и обезвреживать. Учителя бросали на Годердзи косые взгляды, зная или догадываясь, что он верующий. Несколько раз его мать вызывали к директору, требовали, чтобы она отучила сына от религии.
Годердзи часто пропускал уроки. Уйдет, бывало, утром в школу а вместо школы отправится в лес. И ходит там среди деревьев, как будто ищет что-то. Или просто сидит на поляне и смотрит вдаль. Иногда он на несколько дней уходил в горы. Когда возвращался, мать говорила ему с упреком:
— Где ты был, Васико? Мы беспокоились. Садись, покушай.
Но как только он садился за стол, начинались обычные разговоры о вреде чрезмерной религиозности. Ее сильно беспокоило, что он пропускает школу, что исчезает на несколько дней, что мало ест. Ей казалось, что так он вообще сойдет с ума. По средам и пятницам он стал отказываться от еды: не выходил ни на завтрак, ни на ужин. Говорил, что обедал в школе, но ей не верилось.
А еще он постоянно что-то церковное тащил в дом. В то время многие церкви закрывали, из них выносили иконы и утварь и сжигали на церковном дворе. Некоторые храмы вообще разрушали, и они превращались в груду камней. Когда Годердзи узнавал, что где-то в округе закрыли или разрушили церковь, он шел туда и на развалинах отыскивал иконы, кресты, подсвечники, кадила, лампады. Все это он собирал, приносил в дом, очищал от грязи или копоти и оставлял у себя. Иконы развешивал по стенам. Вся его комната превратилась в маленькую молельню, сплошь заставленную и увешанную иконами.
Иногда он находил на таких свалках церковные книги. Некоторые были напечатаны старым грузинским шрифтом хуцури, внешне напоминающим армянский алфавит. Годердзи выучил этот шрифт и стал читать молитвы по молитвослову, найденному на свалке.
* * *
Отношения с матерью становились все более напряженными. Вскоре после того как отпраздновали его двенадцатый день рождения, она потребовала, чтобы он выбросил иконы и церковные книги. Тогда он перестал пускать ее в свою комнату и теперь разборки происходили внизу нередко в присутствии отчима и старшей сестры.
Однажды, услышав от сына в очередной раз, что он не может жить по-другому, она поднялась в его комнату, схватила Евангелие, лежавшее на столе, и решительным шагом вышла на двор. Мальчик буквально повис у нее на руке, предчувствуя беду.
Во дворе дома стоял туалет с двумя дырками в полу, куда время от времени насыпали опилки, чтобы запах не был таким сильным. Мать распахнула дверь туалета и швырнула туда Евангелие. Она целилась в
