– из дому Петровича, точнее из окна дома Петровича, вылетел Фомич. Он повалился на снег и стал кататься по всему двору, у него дымились портки. Мы забежали в избу, среди беспорядочного хаоса нашли ведро с водой, выбежали обратно на двор и облили Фомича. Он вскочил на ноги, как ошпаренный, будто это была не вода, а жидкий кипящий огонь. Мужик метнулся в сторону пятака, но запутался в кустах шиповника и так там и остался висеть посреди маленьких колючих веток. Фомич, Кузьмич и Петрович выбыли из списка тех, на кого не подействовала сегодняшняя горячка. Мы стояли поодаль того хаоса, что творился у питейной и не понимали, что нам дальше делать. Казалось, мы были одни при ясном сознании во всей окрестности. Но все-таки не мы одни. Ниоткуда возникла Груша – я обрадовался до трясучки – она позвала нас идти к Арише и Прасковье в дом. Гриша понял ее, согласился и повел всех за собою. Егорыч пошел за ним следом, а я и Груша побрели за ними сзади. Вопреки обычаям, Груша взяла меня под руку, одета она была легко и явно замерзла. Я немного прижал ее к себе чтоб она хоть чуточку согрелась. Наконец, мы зашли в избу к Сестрам. Те уже приготовили всем горячего чаю и пригласили за стол. Гриша перекинулся с ними несколькими словами, и они начали свой рассказ.
Было это в начале-середине декабря. Метель была на дворе несусветная, уже стемнело. Мы уже давно сделали все дела по дому, по двору, скотина вся наелась и успокоилась, дров нанесли на́долго, печь топилась – сидели мы под окошком с морозными узорами пили чай горяченький и резались в подкидного на щелбаны. Тут наше вечернее веселье прервал шорох в сенцах. Затем дверь заскрипела и в избу нагнали морозу несколько деревенских баб, все в снегу, запыхавшиеся, укутавшиеся во сто шуб. Мы пригласили их сесть и спросили, что их привело сюда в такой поздний час. Бабы сели кто куда и заговорили. Тяжело им живется, жаловались они, мы то, мол без мужиков обходимся, счастливые, а их звери уже до того их своим пьянством задушили, что мочи совсем никакой жить не стало. Третьего дня Фомич, Кузьмич и Петрович, так нарезались, что по́-темну выли на луну, да причем, не на полную, а на молодой месяц. Вчера Глеб Николаич с пьяну пытался выкопать свою землянку, чтоб повыше была. А сегодня Александр Иваныч ездил верхом на поросенке по заснеженному полю, а Спиридон Дормидонтович ел с котом сырую рыбу и играл с ним в зерни, а кот и правда будто ему подыгрывал, прибирая лапой кости к себе после каждого спиридонычева броска. И такая катавасия продолжается уже очень давно. Уже сколько лет на Руси-матушке всё спокойно: вот добры молодцы-то наши и пьют безбожно. Что нам с ними делать? Только вы, девки, незамужние, может, что и новое диковинное предложите? Вы всё ж ки, травы да коренья знаете, может, что им подмешать такое отворотное от зеленого змея. Мы переглянулись. Неужели настолько всё плохо на селе было, что прям так все мужики пили беспробудно и белели горячкою? Мы то с вами только знаемся, а с другими то по делу, но за вами никогда не замечали буйства или помешательства с перепою. Гриша вон тот вообще-то кроме кагора своего ничего в рот не берет. Но что делать, бабам отчаявшимся помогать надо было. Мы прикупили, чего не хватало у Болтунихи, чего в лесу не сыщешь и стали настаивать самогонку для них. Конечно, надо двадцать один день для пущего эффекта, но можно и неделю. И вот мужики начали потихоньку подпивать этот самогон, что бабы им наливали. Так и дома стали больше находиться, только вот пить то меньше пока не становились. А бабы им всё подливали и подливали – ну а они пили и пили. Как-то всё это оказало обратный эффект, как нам показалось. Но, поначалу, вроде и все хорошо было. Вроде и напивались мужики тем, что им жены наливали, в корчму стали меньше ходить, на самом деле, меньше. Но вот как дня три-четыре назад увидали мы, как за нашим домом, огородами, Александр Иваныч бежал в одной рубахе, а зимой же, пригнувшись, а на голове у него была лосиная голова с рогами. По одному только голосу его, клянувшему Наталью свою Кузьминишну, мы то и поняли, что это он. А на следующий день староста к Грише прибежал. Наши травы такого эффекта не должны по-идее были давать; мы, по меньшей мере, такого никак не ждали.
Сестры собрались и теперь мы все пошли обратно к питейной. Грушенька не отходила от меня ни на шаг, постоянно косясь на Сестер. На пятаке было теперь тихо. Ни души не было здесь, зато разного рода звуки доносились из корчмы. Мы зашли внутрь, на нас никто не обратил внимания. Вся шинка была заполнена сидящими то тут, то там мужиками, некоторые полусидели на соломе, кто облокотился на стену, иные оперлись на столы, другие смотрели в окно. Их жены стояли подле них, что-то им говорили, многие всхлипывали, текли слезы, как у тех, так и у других, какие-то бабы даже и рыдали. По-видимому, все уже всё знали. Сестры ходили и спрашивали у женщин что-то. Через несколько минут они вернулись к нам, мы все еще стояли у входа. Казалось, всё закончилось, но сестры сказали, мол выяснили, что бабы уже почти неделю мужикам своего самогону и не наливали. Не успевали, где-то они умудрялись нарезаться и сами. Мы все переглянулись и одновременно перевели взгляды на длинный низкий стол в углу, где обычно сидела Болтуниха – сейчас ее там не было. В хате уже шептались о хозяйке питейной, и стало нарастать какое-то недовольство. Быстро уже все забыли о том, что бабы хотели отравить своих суженых, и теперь искали Болтуниху на суд и расправу. Гул начинал нарастать, мужики, да и бабы тоже, стали рыскать по углам, пошли за ее стол, в чуланы, за дом, в амбар, в сарай, на скотный двор, в закуты, где же Болтуниха ведьма? Где? Уже начали громить корчму, но тут толпа расступилась и из ниоткуда бабка Болтуниха медленно, но, верно, прошла к центру хаты и, сев на первый попавшийся стул, потупила глаза в пол.
Бывает так, что человек, который с виду веселый всегда и никогда не унывает, ни над чем не думает, ему всё по
