Книга Русская история. Том. 3 - Михаил Николаевич Покровский

Пестеля, показывает, насколько сильна была среди тогдашней русской оппозиции националистическая струя: прусский Союз добродетели мог привлекать только своим патриотизмом. Сравнивая два устава, образец и подражание, нельзя не отметить еще одной любопытной черты: «Тугендбунд» ставил непременным условием для своих членов-помещиков освобождение ими своих крестьян, притом с землею. Декабристы в своих мемуарах впоследствии, и даже уже раньше, в своих показаниях на допросах очень выдвигали крестьянское дело, но этого обязательства в устав своего Союза благоденствия они, однако, не перенесли[19]. Немудрено, что откровенный характер «заговора» сделал все его секреты легкодоступными правительственным шпионам, и что эти шпионы в то же время не могли сообщить своему начальству ничего действительно тревожного. Уже летом 1821 года в руках Александра была обстоятельная записка Бенкендорфа, будущего шефа жандармов Николая Павловича, о тайных обществах. Обыкновенно отмечают сходство этой записки с «донесением следственной комиссии» 1826 года: еще разительнее то, что она некоторые факты передает вполне согласно с воспоминаниями самих декабристов, притом это относится к фактам, имевшим очень ограниченное число свидетелей. Очевидно, что когда члены-учредители мотивировали формальное закрытие союза в начале того же 1821 года желанием «удалить «ненадежных членов», — это не была пустая фраза. Но ни записка Бенкендорфа, ни еще более раннее, по-видимому, знакомство императора с уставом Союза благоденствия, так называемой Зеленой книгой, не произвели на него никакого действия. Александр Павлович слишком много слышал вокруг себя либеральных разговоров со времени своего вступления на престол, чтобы придавать им какое-нибудь значение. Создавая тем временем медленно, но неуклонно, опричнину военных поселений, он чувствовал себя с каждым годом ближе к цели, к тому моменту, когда он, опираясь на «преданного» мужика в военном мундире, сможет игнорировать не только дворянских говорунов, но и любое более серьезное движение. Но не боясь, он не хотел и раздражать без надобности: члены тайных обществ, большею частью известные Александру по именам, не только не подверглись никаким карам, но сохранили даже свое служебное положение, как ни казалось это странным; император только позволял себе изредка подшучивать над теми из них, кто, увлекаясь сочинением проектов конституции, забывал о фронте (так было еще в 1823 году с князем Волконским). Но уже с 1820 года квиетизму Александра Павловича пришлось выдерживать жестокие испытания: в январе этого года вспыхнуло восстание Риэго в Испании, в июле разразилась революция в Неаполе, и не успели подавить последнюю, как пришлось иметь дело с новой итальянской революцией, в Пьемонте. Какое значение имела испанская революция для русского движения, видно из того, что для декабристов расстрелянный впоследствии Риэго был «святой мученик»; повышенное настроение в Петербурге перед 14 декабря выразилось, между прочим, тем, что в книжных магазинах были выставлены портреты Риэго и его товарища Квироги. А как реагировал на эти известия Александр, видно из указа от 1 сентября 1820 года об экстренном рекрутском наборе по 4 человека с 500 душ. Не нужно забывать, что все эти движения носили чисто военный характер: их предводителями были офицеры, а революционной массой являлись солдаты. Пока Александр мог быть уверен, что «нас это не касается», что русские офицеры и солдаты сделаны совсем из иного теста, чем испанские или итальянские, он мог еще быть относительно спокоен: русские войска предполагалось даже использовать на службе «порядка» в Италии, и соответствующий корпус был уже сформирован. Но осенью того же 1820 года, на конгрессе в Троппау, куда собралась реакционная Европа, чтобы решить, что же ей делать с неумиравшей «гидрой революции», Александр получил известие, разрушавшее последние иллюзии. В ночь с 16 на 17 октября вспыхнули беспорядки в Семеновском полку — том самом, который больше всех содействовал вступлению Александра на престол и был всегда любимым его полком. Все значение «семеновской истории» — в хронологической дате: в спокойное время, когда не было ни тайных обществ, ни военных революций в Европе, история в семеновских казармах дала бы материал для разговора в соответствующих кругах на две недели — не больше. Как известно, движение было чисто солдатским. Офицеры, хотя среди них было несколько членов Союза благоденствия, между прочими один из самых замечательных впоследствии декабристов С. И. Муравьев-Апостол, никакого участия в деле не принимали. Причины солдатского недовольства были профессиональные, бросающие очень любопытный свет на хозяйственную организацию русской гвардии того времени: в полку было много ремесленников, башмачников, султанщиков и т. д.; их заработки шли в ротную кассу на улучшение солдатского быта — стола, обстановки и т. п. Семеновцы, например, спали на кроватях, а не на нарах, как обычно было в тогдашних казармах. Вновь назначенный, чтобы подтянуть полк, командир, полковник Шварц, стал употреблять эти деньги на улучшение обмундировки, в то же время отнимая у солдат такую массу времени шагистикой, что их ремесленная деятельность была этим крайне стеснена. На такой чисто экономической почве возник конфликт, обострившийся благодаря грубости Шварца в личных отношениях: жестоким, по тогдашним, аракчеевским нравам, его назвать, собственно, было нельзя. Правда, он снова ввел в Семеновском полку исчезнувшие было там телесные наказания, но их применял, например, и Пестель в своем полку: между тем Пестеля солдаты любили, ибо он наказывал только «за дело», Шварц же дрался без всякого толку. Самый «бунт» вылился в чрезвычайно мирную форму, внушившую Александру Павловичу мысль, что все это дело «штатских» рук. «Внушение, кажется, было не военное, — писал он Аракчееву, — ибо военный сумел бы их заставить взяться за ружье, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял». На самом деле смирное поведение солдат объяснялось именно тем, что они ни о какой революции ни мечтали: их протест казался им вполне легальным, ибо они знали, что полковой обычай на их стороне, и были убеждены, что Шварца начальство накажет за нарушение этого обычая, как скоро узнает, в чем дело. Тот же принцип, что в столкновении начальника с подчиненными ради «престижа власти» первый всегда должен быть прав, был, очевидно, их простому уму недоступен. Предполагать, что движение было вызвано петербургскими «радикалами», как, по-видимому, склонен был представлять себе дело Александр, судя по его разговору на эту тему с Меттернихом, не было ни малейшего основания, но что «радикалы» могли и хотели бы им воспользоваться, это обнаружилось очень скоро. Через несколько дней после семеновского «бунта» на дворе преображенских казарм была найдена чрезвычайно любопытная прокламация, в форме обращения от семеновцев к преображенцам, но написанная, вне сомнения, не солдатом, хотя и для солдат[20]. По-видимому, нечаянно, из соображений демагогических, автор прокламации стал на единственно правильную, хотя в те дни едва ли кому, кроме