основательную поддержку (спонделит)».
В «Майнаках» Николай повстречал хорошего человека, который сделал для него много добра. Это был старый большевик Иннокентий Павлович Феденев. В партию он вступил в год рождения Островского. Феденев прошел большую школу революционной борьбы, работал в подполье, сидел в тюрьмах. В своих воспоминаниях он писал: «Сильное, волнующее впечатление произвели на меня, да и на всех других, рассказы сидевшего в качалке молодого брюнета. Он говорил о борьбе отрядов комсомольских организаций, о людях, которых воспитала партия, об их бесстрашии, мужестве и героизме. Звонок на обед прервал беседу. Ходячие больные пошли в столовую. Мне и сидящим в качалках принесли обед. Я познакомился… Брюнет — член ВКП(б) Островский… Ему было 22 года. Выглядел молодо. Густые темные волосы пышно зачесаны назад. Крупный выпуклый лоб. Правильные черты лица и приятная улыбка чарующе действовали и с первого знакомства делали его каким-то родным, близким. Роста он был выше среднего, худощав. С трудом мог передвигаться на костылях. Говорил с небольшим украинским акцентом, весьма остроумен и жизнерадостен. Мы быстро с ним сблизились, а потом и крепко подружились».
Ольга Осиповна советовала отправить Николая в Новороссийск, где потеплее, к подруге своей Любови Ивановне Мацюк. Из «Майнаков» он уехал 15 июля 1926 года, а через три дня опять писал в Харьков А. П. Давыдовой: «Здоровье мое, к сожалению, определенно понижается равномерно, медленно, но точно.
Недавно потерял подвижность левой руки, плеча. Как знаешь, у меня анкилоз правого плечевого сустава, теперь и левый. Горел, горел сустав и зафиксировался.
Я теперь сам не могу даже волос причесать, не говоря уже о том, что это тяжело. Теперь горит воспаленное левое бедро, и я уже чувствую, что двинуть его в сторону не могу.
Определенно оно зафиксируется в скором времени. Итак, я теряю подвижность всех суставов, которые еще недавно подчинялись. Полное окостенение.
Ты ясно знаешь, к чему это ведет. И я тоже знаю. Слежу и вижу, как по частям расхищается болезнью моя последняя надежда как-нибудь двигаться…
Ночью обливаюсь потом. В силу необходимости лежу всю ночь только на правом боку, а это тяжело… Днем весь день на спине. Ходить я не могу совсем… у меня порой бывают довольно большие боли, но я их переношу все так же втихомолку, никому не говоря, не жалуясь. Как-то замертвело чувство. Стал суровым, и грусть у меня, к сожалению, частый гость…
Если бы сумма этой физической боли была меньше, я бы «отошел» немного, а то иногда приходится крепко сжимать зубы, чтобы не завыть по-волчьи, протяжно, злобно».
Жил он в Новороссийске, на Шоссейной улице, в доме № 27, и боролся с «внутренним врагом-болезнью». Однажды писал брату Дмитрию: «Больная моя головушка замоталась по лазаретам… Но я креплюсь, не падаю духом, как сам знаешь, не волыню, а держусь, сколько могу. Правда, тяжело иногда бывает!..»
В то время Николай очень много читал. За чтением он не так сильно ощущал свою боль.
Тогда-то на его пути встретился еще один человек, который всю жизнь согревал его вниманием, делил с ним горе и радость. Дочери Л. И. Мацюк Раисе в ту пору шел двадцатый год. Она была жизнерадостна, ей так же хотелось с головой окунуться в новую жизнь. Ее родителям приходилось нелегко, и Николаю хотелось чем-то помочь этой семье, в которую он попал волею судьбы. Но как? Перед ним самим стояли сложные и неразрешенные проблемы.
Шел июль. Солнце пекло и гнало людей к благодатному Черному морю. Рая умела хорошо плавать и часто уходила к морю. Николаю тоже хотелось отбросить костыли, раздеться и махнуть с самой высокой вышки, возле которой собирались парни с девчатами, хвастаясь своей силой и ловкостью. Но он не мог этого делать. И когда возвращалась с купанья Рая, он расспрашивал ее обо всем, что она видела.
Ему нравилась эта скромная, находчивая и энергичная девушка. Ее ловкие руки могли приготовить обед, постирать белье. Она часто бегала в библиотеку, приносила книжки. Потом часами они вместе их читали и обсуждали прочитанное.
Стоило ему почувствовать себя получше, как он уходил с Раей из дому и они говорили, говорили, говорили. Нередко спорили по самым сложным проблемам жизни и призвания человека. Однажды они оказались на берегу моря. В синей дымке плыл пароход.
Густой дым длинным шлейфом тянулся за ним, то и дело проносились чайки. Николай засмотрелся на пароход, задумался о чем-то. Рая заглянула в его глаза и увидела не тоску, нет, но какую-то сосредоточенную строгость взгляда. Чтобы отвлечь его от невеселых дум, она спросила тихо, задушевно:
— Больно, Коля? Может, домой пойдем?
Ноги у него действительно болели невыносимо. Не помогало и море, и жаркое, «злое» солнце.
Добравшись до постели, он уснул. Рая уже знала, что он спит так после сильного утомления или после упавшей высокой температуры. В то время жара у него не было. «Значит, утомила я его», — сокрушалась Рая и решила больше не уводить его так далеко от дома.
Проснувшись, Николай позвал ее.
Никто ему не ответил. Он взял книгу и открыл ее. Но ему не читалось. За то время, когда он успел побыть в больницах, немало женщин ухаживало за ним, но не так он ощущал близость женских рук, которые то оправляли подушку, то подавали стакан с питьем, то поправляли повязку или осторожным движением стирали пот со лба, как руки Раи. Внешне они были такие же, как у всех, но для него казались иными. Он не раз ловил себя на том, что ему хочется прикоснуться к ним и не только погладить, но и поцеловать. Она перестала быть для него только сверстницей, с которой можно пошутить и поболтать о чем попало. Он ощущал потребность всегда видеть ее, чувствовать ее близость. Он уже мог отличить ее шаги от других.
Даже запах ее волос преследовал его. Какое-то сильное, счастливое чувство влекло его к ней, которого он никогда не испытывал.
…Николай Островский до аскетизма был строг и требователен к себе. Ему была чужда черта легкости, нечистоплотности в отношениях с женщиной. Во имя революционного долга он подавлял зарождавшееся чувство первой любви, видя в ней проявление мелкобуржуазной, мещанской сентиментальности. Не раз он говорил товарищам: «Я за тот образ революционера, для которого личное — ничто в сравнении с общим».
Но вот ему встретилась Рая. Сентябрьским днем, уезжая из Новороссийска в Харьков, он сказал ей такие слова, от которых вместе с краской на щеках увидел в ее глазах слезы радости. А по дороге думал: «Не легко ей
