подлости, предательства — вы не можете быть профессионалом. Пушкину это было непонятно, он хотел прочесть чистую метафизику игры, а Германн хотел её разгадать. Конечно, человек, который хочет разгадать такого рода вещи, — ему остается только посочувствовать, и Пушкин, я думаю, сведя его с ума, его даже реабилитировал, вот, мол, чего стоит установка.
Пушкин как игрок прекрасно знал подвижность жизни, что она не имеет решений. И его взаимоотношения между судьбой и поведением — это его гений. Он был абсолютно предопределён всегда фатумом и совершенно знал, что в фатуме участвует поведение. Что вы можете изменить в фатуме? Нет, вы можете ему просоответствовать, т. е. в какой-то момент фатум требует от вас именно этого поведения, и тогда вы должны либо пойти на дуэль, либо жениться, либо…
Ну, вот игра с зайцем, о котором мы сделали с Резо Габриадзе работу, — разве это не игра? Что он взял и не поехал на восстание декабристов из-за того, что ему заяц перебежал дорогу? Я разбирал эту историю и вдруг обнаружил, что других свидетелей, кроме Пушкина, нет, зайца допросить не удаётся, история рассказывалась им и неоднократно, и уже те, которые пересказывают, всё время врут о количестве зайцев — то два, то три, то один заяц, то ещё поп, то ещё пьяный кучер — в общем, чего там только не было. Это навело на мысль — а был ли заяц?
Мне не нужно разоблачить Пушкина, он имеет право сказать всё что угодно. Тогда я стал думать: зачем ему было важно сказать про этого зайца? Потому что это — выбор и выбор абсолютно втёмную. У него лишь предчувствие, что там что-то происходит. Его, собственно, от тайны декабризма, об этом много писал Эйдельман и другие исследователи, отодвигали довольно усиленно. Иногда это его обижало. Когда ссылались на его легкомыслие и способность по простодушию проболтать какой-то секрет, когда это имело другое объяснение — что надо сберечь национальное достояние… Тут много объяснений, как это происходило.
Но, как игрок, он почувствовал это как пульс, как ставку — что-то там происходит. Ну, невозможно усидеть, надо ехать. И оказалось, что если бы действительно он туда приехал как собирался, то был бы как раз на Сенатской площади. Каково было бы поведение Пушкина там? Ну, естественно, вместе с друзьями, естественно, он получал бы Сибирь, это однозначно. Как минимум, он получал бы Сибирь, но это история другого Пушкина, и этот другой Пушкин описан в разговоре с Александром, предполагаемом: тут бы он на меня рассердился, сослал бы меня, и там бы я написал поэму…
Т.е. как бы расклады ему видны. Почему же всё-таки заяц был достаточной помехой? Нет, зайца явно недостаточно! Значит, каким-то образом немножко стало лень, немножко не захотелось, а это имеет очень тайную подоплёку. Он возвращается и пишет «Графа Нулина», вещь более чем странную. А перед тем в течение всего 25-го года он проходит очень сложный путь мировой литературы, что теперь очевидно, а тогда… Сидит в деревне молодой человек, никому не нужен, никому не известен, а сам всё время как бы внутренне соизмеряет себя то с Байроном, то с Шекспиром, то с Гёте.
Это же другие ставки!
И игра, и интуиция, и нежность отношения к бытию, и суеверие, и даже, возможно, такт, и способность ухаживать, т. е. угадывать душевные движения другого или льстить ему, или угадывать его рисунок души, чем быть ему приятным — это всё как бы понтирование такое. Я думаю, что для Пушкина это было бесконечное сукно. Но когда он попадал к конкретному игорному столу, где столбиками лежали деньги, и столбиками стояла тишина, и можно было рискнуть и вдруг выиграть, и вдруг — проиграть, то, я думаю, он поддавался гипнотизму, что это выпадает в модель, и в модель давно выношенную, историческую, традиционную и даже, можно сказать, культурную модель человечества — она, конечно, не могла не гипнотизировать. Она гипнотизирует так каждого нормального человека, ведь игра бы не стала так увлекать, если бы она не напоминала жизнь, но всё-таки это только модель жизни.
И с его аппаратом, я думаю, он знал, что это достаточно грубая модель, но уж больно соблазнительная. Ведь недаром же это искус, это и дьявол, и всё что угодно. Значит, искушение увидеть жизнь в виде преподанной и отработанной модели — его нельзя миновать. Но когда ты на него попадаешься, а он попадался неоднократно, т. е. проявлял полную человеческую слабость в этом вопросе, то всегда из этого извлекается опыт, который опять укладывается в немой душевный пласт. Вы тогда знаете, чего стоит проигрыш и чего стоит выигрыш, и во что вы играете, именно потому, что способны сличить с грубой моделью. Так что, не унижая карты, я могу сказать, что это соблазн… как кто-то сказал… Вяземский, кажется… по поводу того, что… (опять не помню, пушкинист должен цитировать правильно…) что когда кто-то кого-то пригласил в публичный дом, тот сказал: «Извини, я женат!» «Но, — говорит, — если ты имеешь дома кухарку, то это не значит, что ты отказываешься обедать в ресторане!».
Значит, если вы имеете на протяжении жизни всё время игру… Это вот какой-то публичный дом игры — вот что я скажу! Это недаром публичное место, оно там сфокусировано и как раз самым грубым образом искушаешься это испытать. А в жизни это растворено в гораздо более нежных и тонких поэтических соотношениях, в которых Пушкин был необыкновенный гроссмейстер. Вот такая приблизительно у меня аналитика.
Лермонтов, Михаил Юрьевич
(15 октября 1814, Москва — 27 июля 1841, Пятигорск) великий русский поэт. Вот одно из свидетельств его игры в банк:
Бумажник
Однажды шла игра в карты на квартире у Лермонтова в Пятигорске. Около полуночи банк метал подполковник Лев Сергеевич Пушкин, младший брат поэта А. С. Пушкина… Проиграв ему несколько ставок, Лермонтов вышел на балкон, закурил трубку и, подойдя к брату своей бабушки Афанасию Алексеевичу Столыпину, сказал ему: «Достань, пожалуйста, из шкатулки старый бумажник!». Столыпин подал: Лермонтов взял новую колоду карт, стасовал и, выброся одну, накрыл её бумажником и с увлечением продекламировал:
В игре, как лев силён
Наш Пушкин Лев.
Бьёт короля бубён,
Бьёт даму треф.
Но пусть всех королей
И дам он бьёт:
«Ва-банк!» — и туз червей
Мой — банк сорвёт!
