Книга Кассиопея - Ханна Ким

Оплеуха получается звонкой, от нее обе щеки саднит и губу немного. Мингю слизывает кровь, которой нет, и глядит на фотографию Мина и Тэёна. Они улыбаются оба, они оба счастливые какие-то до одури, сидят рядом и за руки держатся, а у Мингю от непрошенного осознания весь воздух из легких выбивает.

От осознания того, что могло произойти. И где сейчас этот Мин, если Мингю здесь. С кем он.

Мингю подрывается с пола и так стремительно бросается в сторону зеркала, что забывает даже рисунки на место вернуть – те разлетаются в разные стороны, соскочив с коленей, рассыпаются фрагментами чужих чувств, ложатся ярким серым поверх белого и глядят нарисованным взглядом до того в душу, что эту душу чужим надрывом засоряет к чертям.

– Блядь, – сипит он, – твою мать, – не может остановиться никак, шаря руками по раме зеркала. Как вернуть все на свои места? Как вернуться обратно? Ему здесь не место. Это не его мир, не его дом, и люди не его. Он чужой и потерянный – опять. И ему необходимо все исправить, пока оно не зашло слишком далеко.

Как исправить? Как?!

В дверь кто-то скребется, и Мингю замирает, прислушиваясь к жалобному скулежу корги. Дерево надтреснуто скрипит под его руками, но он пальцы не разжимает, а только стискивает ладони сильнее. Прижимается лбом к поверхности зеркала и выдыхает шумно, оставляя свое дыхание на отражении.

– Ну хватит, – слышит он голос Чонхо, у которого будто нарочито ворчливый тон; корги тявкает обиженно в ответ, но скрестись не перестает. – Хорошо, иди, иди. – Скрипит дверь, и проходит всего две секунды, прежде чем в ноги Мингю врезается мохнатое нечто.

Он выпрямляется, чтобы выпроводить собаку обратно в гостиную, но, развернувшись, проглатывает недовольное «чего тебе надо, псина», потому что видит Чонхо, который стоит посреди комнаты и разглядывает рисунки на полу настолько многозначительным взглядом, что у Мингю попросту отсыхает язык.

Чонхо молчит. Смотрит на нарисованного Тэёна, по полу пазлами разбросанного, и молчит. Мингю молчит тоже. Проходит слишком много времени, прежде чем он слышит:

– Идиот. – Чонхо отворачивается от рисунков, смотрит на него в упор, и во взгляде этом столько граней злости, что Мингю об эти грани самую малость режется. – Ты идиот, Ли Мингю.

– Я не… – Возразить хочется слишком сильно, но он сразу же сдает назад, когда Чонхо замечает зеркало за его спиной и взгляд его резко меняется.

Меняется опять. Снова и снова.

(Как много в тебе граней, Пак-не-Чонхо?)

Кажется, его слышат, потому что глаза закрывают, отворачиваются, прячут грани. Мингю видит, как Чонхо внимательно смотрит на кровать, аккуратно застеленную пледом, на сложенную кофту на стуле. Смотрит на стопки тетрадей на столе, которые Мингю на автомате поправил.

Между ними опять повисает напряжение – знакомое уже словно, – и искрит оно до того ярко, что хочется лбом в зеркало врезаться, да что угодно, блядь, сделать, лишь бы вернуться туда, откуда пришел. И больше не чувствовать, как тебя к полу придавливает вот этим всем.

Мингю машинально засовывает руки в задние карманы джинсов – так, как всегда это делет, когда нервничает, – и понимает вдруг, что в одном из них его телефон, а в другом – пачка сигарет Тэёна, которую тот забыл у него на днях. Хоть что-то у него осталось.

Чонхо смотрит на него снова, но теперь в его взгляде нет вообще ничего. В глазах напротив пусто совсем. Ни злости, ни осуждения, ни вопросов. Тишина.

(Бесконечное количество.)

– Будешь кофе? – спрашивают у Мингю.

Вопрос этот – не к месту. Вопрос этот – из несуществующего контекста вырван и треплет на ветру краями неровными с нитками торчащими. Вопрос этот почему-то за горло чужой рукой хватает, потому что неправильный совсем и так быть не должно.

– Буду, – соглашается он. И на кофе, и на то, что дальше будет. Не думает совсем.

Они стоят друг напротив друга и молчат, слушая, как шумит кофемашина. Та тарахтит так, будто собирается взлететь, не иначе, и это чуточку, самую малость смешно – Мингю, может, улыбнулся бы даже, если бы его так не кусали взглядом за каждую деталь лица. Больше всего страдают уши – он почти чувствует, как на них проявляются ровные отпечатки зубов и светят красным.

Чонхо смотрит до того внимательно, до того скрупулезно ощупывает взглядом его силуэт, что становится невыносимо неловко, потому что да, Мингю не привык к такому. Он в принципе не привык к тому, чтобы его разглядывали. Он так, муха на лобовом стекле чужой жизни, вовсе не обязательно столько внимания уделять.

Когда кофемашина перестает пытаться взлететь, Чонхо достает из холодильника пакет молока, а из кухонного шкафа – упаковку сахара кубиками. У Мингю не выходит удержать себя от недовольной гримасы, когда в чужую кружку летит его годовая норма сахара, а следом столько же молока. Чонхо отпивает свой кофе, не сводя взгляда с Мингю, который те же махинации не проделывает, а просто пьет свой горький американо как есть, неловко пытаясь прикрыть рукавом рубашки кисть левой руки, на которой виднеется татуировка. Это, конечно же, не укрывается от чужого взгляда.

Чонхо ставит кружку на стол.

И улыбается едва заметно.

А Мингю в этой улыбке не видит ничего хорошего.

Со стороны пола раздается уже приевшееся тявканье; корги хватается зубами за штанину Чонхо, тянет на себя, смешно упираясь на передние лапы. Тот присаживается на корточки, гладит пса с нажимом, ерошит шерсть, чешет за ухом. На губах его улыбки нет уже.

– Мингю, – зовет он.

– Что?

– Как зовут нашу собаку?

Мингю давится кофе и прикладывает над собой титаническое усилие, чтобы не закашлять. Сглатывает с силой, делает еще один глоток. Молчит. И молчание его не воспринимают как нечто из ряда вон выходящее, его как должное принимают – и от этого страшнее всего.

Чонхо выпрямляется, смотрит в стол совсем непонятным взглядом, тянет руку к кружке, но опускает ее на полпути.

– На кого я учусь? – спрашивает он снова.

Мингю думает, что еще немного – и все. Он сорвется. Кружку в стену швырнет – и свою, и чужую, – погромит тут все, а потом, может, и с Чонхо подерется, потому что вряд ли тот будет против. Разумеется, Мингю только думает, но не делает ничего, даже кружку на стол не ставит – только в руке сильнее сжимает, оставляя попытки скрыть татуировку, которая наверняка в