«Ла-Гранада» пролетка стала по вине мула, отказывавшегося тянуть встречную повозку.
В этот миг Чикита с матерью увидели на тротуаре элегантного кабальеро и с ним молодую карлицу. Она шагала враскачку, будто короткие пухлые ножки под юбкой едва могли удерживать ее в равновесии. По белизне кожи, румянцу и тому, как они всматривались во все кругом, Сирения поняла, что перед ними иностранцы. Отец и дочь? Девушка была одета в сиреневое шифоновое платье и пышную шляпку превосходного качества, однако наряд был излишне ярким и вместо восхищения вызывал на лицах у прохожих выражения жалости, упрека или насмешки.
«Боже, чтобы двое за один день?» — пробормотала Сирения. Она хотела было заговорить с Чикитой, отвлечь, чтобы та перестала так беззастенчиво наблюдать за карлицей, но сдалась. «Чему быть, того не миновать».
В гостях у Канделы они пробыли недолго, выпили чамполы из анноны, пролистали пару недавно прибывших из Парижа журналов и ни словом не обмолвились о сегодняшних приключениях. Но дома Чикита осведомилась со сдержанной печалью в голосе:
— Мама, если я когда-нибудь вырасту, то стану, как они?
— Никогда в жизни! — успокоила ее Сирения. Она всегда будет такой, как сейчас, очаровательной и изящной. Милейшей Девочкой-с-пальчик, как в той чудной сказке, что они вместе читали. Мир карликов, который она, недолго думая, заклеймила как неблагодарный и жестокий, — не для Чикиты. Карлики — несчастные создания, все равно — богатые или бедные, потому что, сотворяя их, Бог, на беду, торопился или был занят своими многочисленными обязанностями и как следует не поработал. А Чикита такая, какая есть, потому что у Господа не хватило материала или Он просто пожелал сделать ее уникальной, но уж во всяком случае потрудился Он на славу.
Чикита вызывала буйный восторг у маленьких детей: они принимали ее за живую игрушку, хватали и тискали. В компании ровесниц она чувствовала себя куда лучше. Они были выше и сильнее, зато она наголову превосходила всех в умении выдумывать истории и развлечения. В игре всегда верховодила, а остальные с удовольствием подчинялись.
Все кузины приходились ей родственницами со стороны матери, поскольку у доктора Сенды не было братьев и сестер. Более других она любила Эксальтасьон, Бландину и Экспедиту (их имена тоже подбирала донья Лола). На заднем дворе они вместе забавлялись игрой в кухоньку. Под раскидистым авокадо готовили изысканные блюда из листьев, пестрых цветов, земли и камушков.
Если кузин не оказывалось под рукой, всегда можно было поиграть с Рустикой, Мингиной внучкой, тихой негритяночкой на год старшее ее, с грустными круглыми глазами и очень худыми руками и ногами. Как у любой домашней рабыни, у той были свои обязанности, но вскоре она уже только и делала, что сопровождала Чикиту, защищала, следила за ее нуждами и выполняла капризы.
Рустика беспрекословно слушалась и стойко выносила взбрыки и перемены настроения своей хозяюшки. Чикита славилась мягким покладистым нравом, но наедине могла выказать жестокость, какую никто бы в ней не заподозрил. Она заставляла Рустику подолгу стоять коленями на кукурузных зернах, угрожала, что уговорит доктора Сенду продать ее на какой-нибудь сахарный завод и разлучить с Мингой, обзывала «губастой» и издевалась над коричневыми ладошками Рустики, намекая, что та не умеет как следует мыть руки. Что толкало Чикиту на подобное поведение? Кто знает, может, желание убедиться, что в мире есть существа, более слабые и обделенные судьбой, чем она? Или тот осадок злобы, который — признаем — лежит у всех нас на сердце и подчас подвигает на неблаговидные поступки?
Негритяночка выносила измывательства, не сопротивляясь и не жалуясь, с той же твердостью, что ее небесная покровительница святая Рустика терпела римские пытки. Если порой ей и хотелось наподдать плюгавенькой командирше в кудряшках, которая заставляла ее то разбивать яйца ящериц, чтобы посмотреть, что внутри, то шуровать палочкой в содержимом ночных горшков в поисках возможных глистов, виду она не подавала. Разумеется, приступы подлости искупались у Чикиты более частыми проявлениями щедрости и доброты. Она делилась с Рустикой восхитительными сладостями, которые приносил крестный, дарила мыльца и ленты, обнимала, целовала и клялась, что любит ее так же, как кузин, или даже сильнее.
Немногих кузенов Чикита считала кем-то вроде зверенышей и никогда с ними не сближалась. Как и ее родные братья, эти дикари только и знали, что орать, бегать и устраивать тарарам. Единственное исключение составлял Сехисмундо, ее ровесник, который жил у доньи Лолы. Его мать скончалась от холеры, когда ему было несколько месяцев от роду, а отец, каталанский делец, вернулся в Испанию, не удосужившись взять сына с собой.
Мундо, как все его называли, робкий, слабенький и незаметный, разговаривал тонким голосом и всегда старался уйти в тень. Но, садясь за фортепиано, преображался: его переполняла сила, он забывал про неуверенность и страхи и играл виртуозно.
— Этот мальчик вполне способен стать однажды великим музыкантом, — заявила, услышав мазурку Шопена в его исполнении, донья Матильде Одеро, самая изумительная пианистка в Матансасе того времени, и предложила дать ему несколько уроков. Но донья Лола, «хозяйка» Мундо, отклонила предложение. По ее мнению, страсть внука к музыке являлась не более чем милым безобидным увлечением. Занятий с тугоухим учителем один раз в неделю с лихвой хватало.
Вскоре Матильде Одеро решила принять постриг и удалиться в обитель Святой Терезы Авильской, и Мундо навсегда утратил надежду стать ее учеником. Хотя с его уст не слетело ни слова упрека, он сделался еще печальнее и забитее. И не утешился, даже когда за несколько дней до ухода в монастырь донья Матильде прислала ему полную коробку партитур. На крышке было написано одно-единственное слово: «Играй».
Фортепиано доньи Лолы не настраивалось годами и служило обиталищем термитам, и Сирения разрешала Мундо заниматься за их инструментом. Чикита любила прокрадываться на цыпочках в музыкальную гостиную, где кузен часами просиживал за упражнениями. Она стояла в дверях, старалась не дышать и следила за ним, а он притворялся, что не замечает ее присутствия.
Однажды вечером, когда Мундо играл полонез, Чикита подошла ближе и закружилась в танце вокруг фортепиано. Постепенно, порхая легко, словно бабочка, она избавлялась от одежды, пока не обнажилась полностью. Сехисмундо наблюдал за ней краем глаза, не прекращая играть, заливаясь румянцем и обмирая от страха, что сейчас кто-нибудь войдет в комнату и застанет их. Завершив полонез, он закрыл крышку инструмента и остался сидеть на табурете, пока Чикита подбирала платье и неуклюже облачалась. Напоследок они переглянулись и улыбнулись друг дружке робко и лукаво.
Такие тайные встречи стали повторяться и скоро вошли в
